Своеобразие художественных образов учёного-исследователя в произведениях Артура Конана Дойля. Курсовая работа по дисциплине
Литературным творчеством они не совершили бы своих открытий в науке. Возможно, именно эмоциональный подъем в художественной деятельности подготовил и подтолкнул их к творческому прорыву в науке.
Для того чтобы открыть как для науки так и для искусства законы пропорции золотого сечения, древнегреческие ученые должны были в душе быть художниками. И это действительно так. Интересовали же Пифагора музыкальные пропорции и соотношения. Более того, музыка являлась основанием всего пифагорейского учения о числе . Известно, что А. Эйнштейну , в ХХ в. перевернувшему многие устоявшиеся научные представления, в его творчестве помогала музыка. Игра на скрипке доставляла ему столько же удовольствия, сколько работа.
Многие открытия ученых оказали неоценимую услугу искусству.
Французский физик XIX в. Пьер Кюри провел исследования по симметрии кристаллов. Он обнаружил интересную и важную для науки и искусства вещь: частичное отсутствие симметрии порождает развитие предмета, в то время как полная симметрия стабилизирует его вид и состояние. Это явление было названо диссимметрией (не симметрия). Закон Кюри гласит: диссимметрия творит явление.
В середине ХХ в. в науке появилось еще и понятие «антисимметрия», т. е. против (противоположно) симметрии. Если общепризнанное понятие «асимметрия» как для науки, так и для искусства означает «не совсем точная симметрия», то антисимметрия - некоторое свойство и его отрицание, т. е. противопоставление. В жизни и в искусстве - это извечные противоположности: добро - зло, жизнь - смерть, лево - право, верх - низ и т. д.
«Забыли, что наука развивалась из поэзии: не принимали во внимание соображение, что в ходе времен обе отлично могут к обоюдной пользе снова дружески встретиться на более высокой ступени». И.-В. Гете
Сегодня это пророчество сбывается. Синтез научных и художественных знаний приводит к появлению новых наук (синергетика, фрактальная геометрия и др.), формирует новый художественный язык искусства.
Голландский художник и геометр Мауриц Эшер (1898-1972) на основе антисимметрии строил свои декоративные работы. Он, так же, как Бах в музыке, был очень сильным математиком в графике. Изображение города в гравюре «День и ночь» зеркально симметрично, но в левой его части день, в правой - ночь. Образы белых птиц, улетающих в ночь, формируют силуэты черных птиц , устремившихся в день. Особенно интересно наблюдать, как из неправильных асимметричных форм фона постепенно проявляются фигуры .
Найдите в справочной литературе понятия «синергетика», «фрактал», «фрактальная геометрия». Подумайте, как эти новые науки соотносятся с искусством.
Вспомните знакомое вам явление цветомузыки, получившее свое распространение благодаря творчеству композитора XX в. А. Н. Скрябина.
Как вы понимаете смысл высказывания А. Эйнштейна: «Подлинной ценностью является, в сущности, только интуиция».
Назовите литературные произведения с антисимметричными названиями (пример «Принц и нищий»). Вспомните народные сказки, в основе сюжета которых лежали антисимметричные события.
Художественно-творческое задание
Послушайте на компьютере образцы классической, электронной и популярной музыки, включив функцию «зрительные образы». Подберите созвучный музыке образ: танец причудливых кругов, космический полет, умиротворение, вспышка и др.
Под влиянием открытий радиоактивности и ультрафиолетовых лучей в науке русский художник Михаил Федорович Ларионов (1881-1964) в 1912 г. основал одно из первых в России абстрактных течений - лучизм. Он считал, что изображать надо не сами предметы, а идущие от них энергетические потоки, представляемые в виде лучей.
Изучение проблем оптического восприятия натолкнуло французского живописца Робера Делоне (1885-1941) в начале ХХ в. на идею образования характерных кругообразных поверхностей и плоскостей, которые, создавая разноцветную бурю, динамично овладевали пространством картины. Абстрактный цветовой ритм возбуждал эмоции зрителей. Взаимопроникновение основных цветов спектра и пересечение криволинейных поверхностей в работах Делоне создают динамику и истинно музыкальное развитие ритма.
Одним из первых его произведений стал цветной диск, по форме напоминающий мишень, но цветовые переходы составляющих его соседних элементов имеют дополнительные цвета, что придает диску необычайную энергию.
Русский художник Павел Николаевич Филонов (1882-1941) выполнил в 20-е гг. ХХ в. графическую композицию - одну из «формул Вселенной». В ней он предугадал движение субатомных частиц, с помощью которых современные физики пытаются найти
формулу мироздания.
Посмотрите самые известные гравюры М. Эшера «День и ночь», «Солнце и луна». Какие эмоциональные состояния они передают? Объясните почему. Дайте интерпретацию сюжета гравюр.
Послушайте фрагмент симфонической поэмы А. Скрябина «Прометей». Нарисуйте цветовую партитуру этого фрагмента.
Художественно-творческие задания
> Сделайте эскиз герба, товарного знака или эмблемы (карандаш, перо, тушь;
коллаж
или
аппликация
;
компьютерная графика
), используя разные виды симметрии.
> Представьте какой-нибудь предмет или явление в виде исходящих от него энергетических потоков, как это делали художники-лучисты. Выполните композицию в любой технике. Подберите музыку, ассоциирующуюся с этой композицией.
> Выполните декоративную работу, используя антисимметрию как принцип получения изображения (по типу гравюр М. Эшера).
Анализируются взгляды на науку трёх великих русских писателей – А.П. Чехова, Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. Исследование науки в таком контексте дает неожиданные и интересные результаты. Ключевые слова: наука, искусство, художественная литература.
Key word: science, art, fiction literature
Проблема взаимосвязи науки и искусства имеет давнюю историю и решается с различных или прямо противоположных позиций. Популярной была идея, что научное, дискурсивное мышление теснит интуитивное и преобразует эмоциональную сферу. Модной стала фраза «Смерть искусства». Угрозу искусству прямо связывали с наукой и техникой. Машина в отличие от человека обладает совершенством и огромной продуктивностью. Она бросает вызов художникам. Поэтому перед искусством встает выбор: либо оно подчиняется принципам машинной технологии и становится массовым, либо оно оказывается в изоляции. Апостолами этой идеи выступили французский математик и эстетик Моль и канадский специалист по массовым коммуникациям Мак-Люэн. Моль утверждал, что искусство теряет свое привилегированное положение, становится разновидностью практической деятельности, адаптируется научно-техническим прогрессом. Художник превращается в программиста или коммуникатора. И только в случае, если он овладеет строгим и универсальным языком машины, за ним может сохраниться роль первооткрывателя. Его роль меняется: он создает уже не новые произведения, а идеи о новых формах воздействия на чувственную сферу человека. Реализуют же эти идеи техники, которые играют в искусстве не меньшую роль, чем в создании лунохода. В сущности говоря, это была лишь первая превентивная война против идеи сакральности художественного творчества и самой ценности автора. В настоящее время Интернет довел эти идеи до конца и, как это обычно бывает, до карикатуры.
Но есть и прямо противоположная концепция взаимоотношений науки и эстетических ценностей. Например, французский эстетик Дюфрен считал, что искусство в его традиционном понимании действительно умирает. Но это не значит, что умирает или должно умереть под агрессивным напором науки искусство вообще. Если искусство хочет выжить, оно должно стать в оппозицию к социальной и технической среде с их окостеневшими структурами, враждебными человеку. Порывая с традиционной практикой, искусство вовсе не игнорирует реальности, а напротив, проникает в ее более глубокие слои, где объект и субъект уже неразличимы. В каком-то смысле это вариант немецкого философа Шеллинга. Искусство, таким образом, спасает человека. Но цена такого спасения – полный разрыв искусства и науки.
Из всех видов искусства самые напряженные отношения сложились у науки и художественной литературы. Это объясняется, прежде всего, тем, что и наука и литература используют один и тот же способ выражения своего содержания – дискурсный способ. И хотя в науке огромный пласт символического специфического языка, все-таки основным остается разговорный язык. Один из известных представителей аналитической философии Питер Стросон считал, что наука нуждается в естественном языке для своего осмысления. Другой аналитик Генри Н. Гудмен полагает, что версии мира состоят из научных теорий, живописных изображений, литературных опусов и тому подобного, важно лишь, чтобы они соответствовали стандарту и проверенным категориям. Язык – живая реальность, он не признает границ и перетекает из одного предметного поля в другие. Поэтому писатели так пристально и ревниво следят за наукой. Как они к ней относятся? Чтобы ответить на этот вопрос, надо исследовать всю литературу в отдельности, ибо одного ответа нет. Он разный у различных писателей.
Сказанное выше прежде всего относится к русской литературе. Это понятно. Поэт в России больше чем поэт. И литература у нас выполняла всегда больше функций, чем это положено искусству. Если, по Канту, единственная функция искусства – эстетическая, то в России литература и учила, и воспитывала, и была частью политики, и религии, и проповедовала моральные максимы. Понятно, что она с ревнивым интересом следила за наукой – не прихватывает ли та часть ее делянки? Тем более что с каждым годом и веком в сферу интересов науки попадало все больше объектов, и ее предмет неуклонно расширялся.
Часть 1. А. П. Чехов.
«Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки, к которым Вы себя причисляете чрез свои умные факты и отрасли наук, т.е. продукты и плоды… Ужасно я предан науке. Рубль сей парус девятнадцатого столетия для меня не имеет никакой цены, наука его затемнила у моих глаз своими дальнейшими крылами. Всякое открытие терзает меня как гвоздик в спине….». Все знают эти строчки из рассказа Чехова «Письмо к ученому соседу». «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» и т.д. И даже люди, хорошо знающие творчество Чехова, думают, что вот такими шутками отношение Чехова к науке и исчерпывается. А между тем это глубочайшее заблуждение. Никто из русских писателей не относился к науке так серьезно и с таким уважением, как Чехов. Что волновало его в первую очередь? Прежде всего Чехова много размышлял над проблемой связи науки с истиной.
Герой рассказа «На пути» говорит: «Вы не знаете, что такое наука. Все науки, сколько их есть на свете, имеют один и тот же паспорт, без которого они считают себя немыслимыми – стремление к истине. Каждая из них имеет своей целью не пользу, не удобства в жизни, а истину. Замечательно! Когда вы принимаетесь изучать какую-нибудь науку, вас прежде всего поражает ее начало. Я вам скажу, что нет ничего увлекательнее и грандиознее, ничто так не ошеломляет и не захватывает человеческого духа, как начало какой-нибудь науки. С первых же пяти-шести лекций вас окрыляют самые яркие надежды, вы уже кажетесь себе хозяином истины. И я отдался наукам беззаветно, страстно, как любимой женщине. Я был их рабом, и кроме них не хотел знать никакого другого солнца. День и ночь, не разгибая спины, я зубрил, разорялся на книги, плакал, когда на моих глазах люди эксплуатировали науку ради личных целей». Но беда в том, что эта ценность – истина – начинает постепенно размываться.
И Чехов с горечью продолжает: «Но я не долго увлекался. Штука в том, что у каждой науки есть начало, но вовсе нет конца, всё равно как у периодической дроби. Зоология открыла 35000 видов насекомых, химия насчитывает 60 простых тел. Если со временем к этим цифрам прибавится справа по десяти нолей, зоология и химия так же будут далеки от своего конца, как и теперь, а вся современная научная работа заключается в приращении цифр. Сей фокус я уразумел, когда открыл 35001-й вид и не почувствовал удовлетворения» [там же]. В рассказе «Ряженые» молодой профессор читает вступительную лекцию. Он уверяет, что нет большего счастья, чем служить науке. «Наука – все! – говорит он.– Она жизнь». И ему верят. Но его назвали бы ряженым, если бы слышали, что он сказал своей жене после лекции. Он сказал ей: «Теперь я, матушка, профессор. У профессора практика вдесятеро больше, чем у обыкновенного врача. Теперь я рассчитываю на 25 тысяч в год» .
Это просто поразительно. За 60 с лишним лет до немецкого философа Карла Ясперса Чехов говорит нам о том, что из ценностного горизонта науки исчезает истина и мотивы занятия наукой начинают становиться пошлыми и обывательскими. Разумеется, говорит специфическим образом, как мог сказать только Чехов.
Следующая проблема, волнующая Чехова, – проблема ценностной нагруженности науки. В рассказе «И прекрасное должно иметь пределы» коллежский регистратор пишет: «Не могу также умолчать и про науку. Наука имеет многие полезные и прекрасные качества, но вспомните, сколько зла приносит она, ежели предающийся ей человек переходит границы, установленные нравственностью, законами природы и прочим?» .
Мучило Чехова и отношение обывателей к науке, и ее социальный статус. «Люди, кончившие курс в специальных заведениях, сидят без дела или занимают должности, не имеющие ничего общего с их специальностью, и таким образом высшее техническое образование является у нас пока непроизводительным», – пишет Чехов в рассказе «Стена» .
В «Попрыгунье» писатель недвусмысленно говорит о своей симпатии к точным наукам и герою – медику Дымову, а его жена попрыгунья Оленька только после смерти мужа понимает, что жила с необыкновенным человеком, великим человеком, хотя он и не понимал опер и других искусств. «Прозевала! Прозевала!», – плачет она.
В рассказе «Мыслитель» тюремный смотритель Яшкин разговаривает со смотрителем уездного училища:
« По моему мнению, и наук много лишних». «То есть, как же это-с, – тихо спрашивает Пифов. – Какие науки вы находите лишними?» – «Всякие… Чем больше наук знает человек, тем больше он мечтает о себе…Гордости больше… Я бы перевешал все эти науки. Ну-ну, уж и обиделся» .
Ещё один поистине провидческий момент. В повести «Дуэль» зоолог фон Корен говорит дьякону: « Гуманитарные науки, о которых вы говорите, только тогда будут удовлетворять человеческую мысль, когда в движении своем они встретятся с точными науками и пойдут с ними рядом. Встретятся ли они под микроскопом или в монологах нового Гамлета, или в новой религии, я не знаю, но думаю, что земля покроется ледяной корой раньше, чем это случится» .
Но даже если вы не разочаровались в науке, если истина, наука и преподавание составляют весь смысл вашей жизни, то довольно ли этого для счастья? И тут я хочу напомнить об одной из самых пронзительных повестей Чехова «Скучная история». История, действительно, скучная, почти ничего в ней не происходит. Но она о нас, и обойти её вниманием в раскручивании этого сюжета я не могу. Герой – выдающийся, знаменитый во всем мире ученый – медик, профессор, тайный советник и кавалер почти всех отечественных и иностранных орденов. Он тяжело и неизлечимо болен, страдает бессонницей, мучается и знает, что жить ему осталось несколько месяцев, не более. Но отказаться от любимого дела – науки и преподавания не может и не хочет. Его рассказ о том, как он читает лекции – настоящее методическое пособие для всех преподавателей. Его день начинается рано и без четверти десять он должен начать читать лекцию.
По дороге в университет он обдумывает лекцию и вот доходит до университета. «А вот мрачные, давно не ремонтированные университетские ворота, скучающий дворник в тулупе, метла, куча снега…На свежего мальчика, приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки и в самом деле храм, такие ворота не могут произвести здорового впечатления. Вообще ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, недостаток света, унылый вид ступеней, вешалок и скамей в истории русского пессимизма занимают одно из первых мест наряду причин предрасполагающих…Студент, настроение которого в большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собой только высокое, сильное, изящное… Храни его Бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и дверей, обитых рваной клеенкой» .
Любопытны его размышления о своем помощнике, прозекторе, который готовит для него препараты. Тот фанатически верит в непогрешимость науки и главным образом всего того, что пишут немцы. «Он уверен в самом себе, в своих препаратах, знает цель жизни и совершенно незнаком с сомнениями и разочарованиями, от которых седеют таланты. Рабское поклонение авторитетам и отсутствие потребности самостоятельно мыслить». Но вот начинается лекция. «Я знаю, о чем буду читать, но не знаю как буду читать, с чего начну и чем кончу. Чтобы читать хорошо, то есть нескучно и с пользой для слушателей, нужно кроме таланта иметь ещё сноровку и опыт, нужно обладать самым ясным представлением о своих силах, о тех, кому читаешь, и о том, что составляет предмет твоей речи. Кроме того, надо быть человеком себе на уме, следить зорко и ни на секунду не терять поля зрения….Передо мной полтораста лиц, не похожих одно на другое… Цель моя – победить эту многоголовую гидру. Если я каждую минуту, пока читаю, имею ясное представление о степени её внимания и о силе разумения, то она в моей власти…Далее я стараюсь, чтобы речь моя была литературна, определения кратки и точны, фраза возможно проста и красива. Каждую минуту я должен осаживать себя и помнить, что в моем распоряжении имеются только час и сорок минут. Одним словом, работы немало. В одно и тоже время приходится изображать из себя и ученого, и педагога, и оратора, и плохо дело, если оратор победит в вас педагога и ученого, или наоборот.
Читаешь четверть часа, полчаса и вот замечаешь, что студенты начинают поглядывать на потолок, один полезет за платком, другой сядет поудобнее, третий улыбнется своим мыслям….Это значит, что внимание утомлено. Нужно принять меры. Пользуясь первым удобным случаем, я говорю какой-нибудь каламбур. Все полтораста лиц широко улыбаются, глаза весело блестят, слышится ненадолго гул моря. Я тоже смеюсь. Внимание освежилось, и я могу продолжать. Никакой спорт, никакие развлечения и игры не доставляли мне такого наслаждения, как чтение лекций. Только на лекциях я мог весь отдаваться страсти и понимал, что вдохновение не выдумка поэтов, а существует на самом деле» .
Но вот профессор заболевает и, казалось бы, надо все бросить и заняться здоровьем, лечением. « Мои совесть и ум говорят мне, что самое лучшее, что я мог бы сделать теперь – это прочесть мальчикам прощальную лекцию, сказать им последнее слово, благословить их и уступить свое место человеку, который моложе и сильнее меня. Но пусть судит меня Бог, у меня не хватает мужества поступить по совести… Как 20-30 лет назад, так и теперь, перед смертью, меня интересует одна только наука. Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука – самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя.
Вера эта, может быть, наивна и несправедлива в своем основании, но я не виноват, что верю так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу» [там же]. Но если это так, если наука самое прекрасное в жизни человека, то почему же хочется плакать, читая эту повесть? Наверное, потому, что все-таки герой несчастлив. Несчастлив, потому что неизлечимо болен, несчастлив в семье, несчастлив в своей безгрешной любви к воспитаннице Кате. А последняя фраза «Прощай, моё сокровище», как и фраза «Где ты, Мисюсь?» из другой повести Чехова – лучшее, что есть в мировой литературе, от чего сжимается сердце.
Необыкновенно интересны размышления Чехова и как врача, и как писателя над проблемой «гений и безумие», актуальной и до сих пор. Этой теме посвящен один из лучших рассказов Чехова «Черный монах». Герой Коврин – ученый, очень талантливый, философ. Он болен маниакально-депрессивным психозом, который Чехов как врач описывает со скрупулезной точностью. Коврин приезжает на лето в гости к своим друзьям, у которых практически вырос и женится на дочери хозяина Тане. Но вскоре наступает маниакальная фаза, начинаются галлюцинации, и испуганная Таня и ее отец начинают борьбу за его лечение. Это не вызывает у Коврина ничего, кроме раздражения. «Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг – всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален.
Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой как все: я посредственность, мне скучно жить…О, как вы жестоко поступили со мной. Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?». «Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения. Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как и после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет» [там же]. В последнем письме Тани к Коврину она пишет: «Мою душу жжет невыносимая боль… Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим» . Это трагическое несовпадение внутреннего самоощущения гениального человека и восприятия его окружающими, которых он делает на самом деле несчастными – удручающее обстоятельство, с которым наука пока не справилась.
Часть 2. Ф. М. Достоевский
Совершенно иной образ науки видим мы в творчестве Ф.М. Достоевского. Наверное, самые главные составляющие этого образа – в «Бесах» и «Братьях Карамазовых». В «Бесах» Достоевский говорит не о науке вообще, а больше о социальных теориях. «Бесы» как бы фиксируют моменты, когда социальная утопия с прихотливыми фантазиями и романтикой обретает статус «учебника жизни» и тогда становится догмой, теоретическим фундаментом кошмарной смуты. Такую теоретическую систему разрабатывает один из героев «Бесов» Шигалев, уверенный, что путь к земному раю только один – через ничем неограниченный деспотизм и массовый террор. Всё к одному знаменателю, полное равенство, полная безличность.
Нескрываемое отвращение Достоевского к таким теориям, пришедшим из Европы, он переносит на всё европейское просвещение. Наука – главная движущая сила европейского просвещения. «Но в науке лишь то, – говорит старец Зосима в «Братьях Карамазовых» – что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Вослед науке хотят устроиться без Христа». Достоевский считает, что Россия должна получить от Европы только внешнюю прикладную сторону знания. «Но просвещения духовного нам нечего черпать из западноевропейских источников за полнейшим присутствием источников русских… Наш народ просветился уже давно. Все, чего они желают в Европе, – всё это давно уже есть в России в виде истины Христовой, которая всецело сохраняется в православии». Это не мешало Достоевскому говорить иногда о необыкновенной всечеловеческой любви к Европе.
Но, как метко замечает Д. С. Мережковский, эта необыкновенная любовь больше похожа на необыкновенную человеческую ненависть . «Если бы Вы знали, – пишет Достоевский в письме к приятелю из Дрездена, – какое кровное отвращение, до ненависти возбудила во мне к себе Европа в эти четыре года. Господи, какие у нас предрассудки насчет Европы! Пусть они ученые, но они ужасные глупцы… Здешний народ грамотен, но до невероятности необразован, глуп, туп, с самыми низменными интересами» [там же]. Чем может ответить Европа на такую «любовь»? Ничем. Кроме ненависти. «В Европе все держат против нас камень за пазухой. Европа нас ненавидит, презирает нас. Там, в Европе порешили давно уже покончить с Россией. Нам не укрыться от их скрежета, и когда-нибудь они бросятся на нас и съедят нас».
Что касается науки, то она, конечно, плод интеллигенции. «Но показав этот плод народу, мы должны ждать, что скажет вся нация, приняв от нас науку».
Но для чего-то она всё-таки нужна, наука, раз она есть? И тут как раз подворачивается Н.Ф. Федоров с его проектом всеобщего спасения предков.
Учение всеобщего дела зародилось осенью 1851 года. Почти двадцать пять лет Федоров не заносил его на бумагу. И все эти годы мечтал о том, чтобы проект оценил Достоевский. Их непростым отношениям посвящена прекрасная работа Анастасии Гачевой .
А. Гачева подчеркивает, что во многих темах писатель и философ, сами о том не подозревая, идут параллельно. Их духовные векторы движутся в одном направлении, так что целостный образ мира и человека, который выстраивает Федоров, обретает объемность и глубину на фоне идей Достоевского, а многие интуиции и понимания Достоевского отзываются и находят свое развитие в трудах философа всеобщего дела. Мысль Достоевского движется в научно-практическую сторону проекта. «ТОГДА НЕ ПОБОИМСЯ И НАУКИ. ПУТИ ДАЖЕ НОВЫЕ В НЕЙ УКАЖЕМ» – большими буквами обозначает Достоевский идею обновленной, христианской науки. Возникает она в набросках поучений Зосимы, перекликаясь с другими высказываниями, намечающими тему преображения: «Изменится плоть ваша. (Свет фаворский). Жизнь есть рай, ключи у нас».
Однако в окончательном тексте романа присутствует только образ позитивистски ориентированной науки, не заботящейся ни о каких высших причинах и соответственно уводящей мир от Христа (монолог Мити Карамазова о «хвостиках» – нервных окончаниях: только благодаря им человек и созерцает, и мыслит, а не потому, что он «там какой-то образ и подобие». В конце 1890-х - начале 1900-х гг. у Федорова на новом витке начинают звучать темы, в свое время объединившие его с Достоевским еще в 1870-е гг. Он критикует секулярную цивилизацию Нового времени, обоготворившую суету сует, служащую богу потребления и комфорта, указывает на отчетливо обозначившиеся к концу XIX в. симптомы антропологического кризиса – именно этот кризис представлял Достоевский в своих подпольных героях, указывая на тупик безбожного антропоцентризма, абсолютизации человека каков он есть.
Любопытна в этой связи попытка современных исследователей творчества Достоевского представить отношение писателя к новой, в частности, ядерной науке. Об этом размышляют И. Волгин, Л. Сараскина, Г. Померанц, Ю Карякин.
Как отметил Г. Померанц, Достоевский в романе «Преступление и наказание» создал притчу о глубоких негативных следствиях “голого” рационализма. “Дело не в отдельной ложной идее, не в ошибке Раскольникова, а в ограниченности любой идейности. «Еще хорошо, что вы старушонку только убили, – говорил Порфирий Петрович. – А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали». Порфирий Петрович оказался прав. Опыт последних веков показал, как опасно доверять логике, не поверяя ее сердцем и духовным опытом. Ум, ставший практической силой, опасен. Опасен научный ум со своими открытиями и изобретениями. Опасен политический ум со своими реформами. Нужны системы защиты от разрушительных сил ума, как на АЭС–от атомного взрыва” .
Ю. Карякин пишет: “Есть великие открытия в науке…Но есть и великие открытия абсолютно самоубийственной и (или) самоспасительной…духовно-ядерной энергии человека в искусстве - НЕСРАВНЕННО «фундаментальнее» всех…научных открытий. Почему…Эйнштейн, Малер, Бехтерев…почти абсолютно одинаково именно так относились к Достоевскому? Да потому, что в человеке, в душе его сходятся, пересекаются все, абсолютно все линии, волны, влияния всех законов мира…все остальные космические, физические, химические и прочие силы. Миллиарды лет ушли на то, чтобы все эти силы сконцентрировались только в одной этой точке…”.
И. Волгин отмечает: «Конечно,… можно… противостоять мировому злу исключительно с помощью авианосцев, ядерных бомб, танков, спецслужб. Но если мы хотим понять, что с нами происходит, если мы желаем лечить не больного, а болезнь, нам не обойтись без участия тех, кто принял на себя миссию «найти в человеке человека»” .
Одним словом, мы, находящиеся в состоянии глубочайших глобальных кризисов и в связи с ядерной угрозой обязаны, по мнению многих философов и ученых, пройти через опасные откровения о человеке и обществе, через максимально полное познание их. Значит, игнорировать Достоевского и исследования его творчества нельзя.
Часть 3. Л. Н. Толстой
В январе 1894 года состоялся 9-й Всероссийский съезд естествоиспытателей и врачей, на котором обсуждались актуальные проблемы молекулярной биологии. На съезде присутствовал и Л. Н. Толстой, который отозвался о съезде так: «Ученые открыли клетки, а в них какие-то штучки, а для чего и сами не знают»
Эти «штучки» не дают ему покоя. В «Крейцеровой сонате» герой говорит «наука нашла каких-то лейкоцитов, которые бегают в крови и всякие ненужные глупости», а главного не могла понять . Всех врачей Толстой считал шарлатанами. И.И. Мечникова, лауреата Нобелевской премии, называл глупцом. Н.Ф. Федоров, ни разу в жизни не поднявший ни на кого голоса, не выдержал. Он с трепетом показывал Толстому сокровища Румянцевской библиотеки. Толстой сказал: «Как много люди пишут глупостей. Всё это следовало бы сжечь». И тогда Федоров закричал: «Я много глупцов видел в жизни, но такого, как Вы, первый раз».
Бесконечно трудно говорить об отношении Л.Н. Толстого к науке. Что это? Болезнь? Обскурантизм, доходящий до мракобесия? И можно было бы об этом не говорить, умолчать, как замалчивали много лет поклонники и исследователи творчества И. Ньютона его шалости с алхимией. Но ведь Толстой не просто гениальный писатель, наверное, первый в ряду русской и мировой литературы. Он ещё для России и пророк, почти неканонизированный святой, провидец, учитель. К нему идут ходоки, ему пишут тысячи людей, ему верят как Богу, спрашивают совета. Вот одно из писем – письмо симбирского крестьянина Ф.А.Абрамова, которое писатель получил в конце июня 1909 г.
Ф. А. Абрамов обратился к Л. Н.Толстому с просьбой дать разъяснения по следующим вопросам: «1) Как вы смотрите на науку? 2) Что есть наука? 3) Видимые недостатки нашей науки. 4) Что дала нам наука? 5) Чего должно требовать от науки? 6) Какое нужно преобразование науки? 7) Как ученые должны относиться к темной массе и физическому труду? 8) Как нужно учить детей младшего возраста? 9) Что нужно для юношества?» . И Толстой отвечает. Это очень объемное письмо, поэтому я обращу внимание только на главные моменты.Прежде всего Толстой даёт определение науки. Наука, пишет он, как это понималось всегда и понимается и теперь большинством людей, есть знание необходимейших и важнейших для жизни человеческой предметов знания.
Таким знанием, как это и не может быть иначе, было всегда, есть и теперь только одно: знание того, что нужно делать всякому человеку для того, чтобы как можно лучше прожить в этом мире тот короткий срок жизни, который определен ему Богом, судьбой, законами природы - как хотите. Для того же, чтобы знать это, как наилучшим образом прожить свою жизнь в этом мире, надо прежде всего знать, что точно хорошо всегда и везде и всем людям и что точно дурно всегда и везде и всем людям, т.е. знать, что должно и чего не должно делать. В этом, и только в этом, всегда и была и продолжает быть истинная, настоящая наука. Вопрос этот общий для всего человечества, и ответ на него мы находим у Кришны и Будды, Конфуция, Сократа, Христоса, Магомета. Вся наука сводится к тому, чтобы любить Бога и ближнего, как говорил Христос. Любить Бога, т.е. любить выше всего совершенство добра, и любить ближнего, т.е. любить всякого человека, как любишь себя.
Так что истинная, настоящая наука, нужная всем людям, и коротка, и проста, и понятна, говорит Толстой. То же, что так называемые ученые считают наукой, наукой уже по определению не является. Люди, занимающиеся теперь наукой и считающиеся учеными, изучают все на свете. Им всё одинаково нужно. «Они с одинаковым старанием и важностью исследуют вопрос о том, сколько Солнце весит и не сойдется ли оно с такой или такой звездой, и какие козявки где живут и как разводятся, и что от них может сделаться, и как Земля сделалась Землею, и как стали расти на ней травы, и какие на Земле есть звери, и птицы, и рыбы, и какие были прежде, и какой царь с каким воевал и на ком был женат, и кто когда какие складывал стихи и песни и сказки, и какие законы нужны, и почему нужны тюрьмы и виселицы, и как и чем заменить их, и из какого состава какие камни и какие металлы, и как и какие пары бывают и как остывают, и почему одна христианская церковная религия истинна, и как делать электрические двигатели и аэропланы, и подводные лодки, и пр. и пр. и пр.
И все это науки с самыми странными вычурными названиями, и всем этим … исследованиям конца нет и не может быть, потому что делу бывает начало и конец, а пустякам не может быть и нет конца». И занимаются этими пустяками люди, которые не сами кормятся, а которых кормят другие и которым от скуки больше и делать нечего, как заниматься какими бы то ни было забавами.». Дальше Толстой распределяет науки на три отдела по целям. Первый отдел – это науки естественные: биология во всех своих подразделениях, потом астрономия, математика и теоретические, т.е. неприкладные физика, химия и другие со всеми своими подразделениями. Второй отдел будут составлять науки прикладные: прикладные физика, химия, механика, технология, агрономия, медицина и другие, имеющие целью овладевание силами природы для облегчения труда людского. Третий отдел составляют все те многочисленные науки, цель которых – оправдание и утверждение существующего общественного устройства. Таковы все так называемые науки богословские, философские, исторические, юридические, политические.
Науки первого отдела: астрономия, математика, в особенности «столь любимая и восхваляемая так называемыми образованными людьми биология и теория происхождения организмов» и многие другие науки, ставящие целью своей одну любознательность, не могут быть признаны науками в точном смысле этого, потому что не отвечают основному требованию науки – указывать людям, что они должны и чего не должны делать для того, чтобы жизнь их была хорошая. Расправившись с первым отделом, Толстой принимается за второй. Тут у него получается, что прикладные науки вместо того, чтобы облегчать человеку жизнь, только увеличивают власть богатых над порабощенными рабочими и усиливают ужасы и злодейства войн.
Остается третий разряд знаний, называемых наукой, – знаний, имеющих целью оправдание существующего устройства жизни. Знания эти не только не отвечают главному условию того, что составляет сущность науки, служению благу людей, но преследуют прямо обратную, вполне определенную цель – удержать большинство людей в рабстве меньшинства, употребляя для этого всякого рода софизмы, лжетолкования, обманы, мошенничества… Думаю, что излишне говорить о том, что все эти знания, имеющие целью зло, а не благо человечества, не могут быть названы наукой, подчеркивает Толстой. Понятно, что для этих многочисленных пустяшных занятий т.н. ученым нужны помощники. Они рекрутируются из народа.
И тут с молодыми людьми, идущими в науку, происходит следующее. Во-первых, они отрываются от нужного и полезного труда, во-вторых, забивая себе голову ненужными знаниями, теряют уважение к важнейшему нравственному учению о жизни.«Узнай люди народа истинную науку, и не будет у властвующих помощников. И властвующие знают это и потому, не переставая, всеми возможными средствами, приманками, подкупами заманивают людей из народа к изучению ложной науки и всякого рода запрещениями и насилиями отпугивают от настоящей, истинной», подчеркивает Толстой. Не поддаваться обману, призывает Лев Николаевич. «А это значит – родителям не посылать, как теперь, своих детей в устроенные высшими классами для их развращения школы, и взрослым юношам и девушкам, отрываясь от честного, нужного для жизни труда, не стремиться и не поступать в устроенные для их развращения учебные заведения.
Только перестань люди из народа поступать в правительственные школы, и сама собой не только уничтожится ложная, никому, кроме одного класса людей, не нужная лженаука, и сама собой же установится всем и всегда нужная и свойственная природе человека наука о том, как ему наилучшим образом перед своей совестью, перед Богом прожить определенный каждому срок жизни. Это письмо… А в романах Толстой расцвечивает свое отношение к науке и образованию художественными средствами.
Известно, что Константин. Левин – alter ego Толстого. Через этого героя он выражал самые трепетные для него вопросы – жизни, смерти, чести, семьи, любви и др.
Брат Левина Сергей Кознышев, ученый, обсуждает с известным профессором модную тему: есть ли граница между психическими и физиологическими процессами в деятельности человека и где она? Левину становится скучно. Он встречал в журналах статьи, о которых шла речь и читал их, интересуясь ими как развитием знакомых ему как естественнику по университету основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум .
Тем более не считал необходимым доносить эти знания до народа. В споре с братом Левин решительно заявляет, что грамотный мужик гораздо хуже. Школы мне тоже не нужны, но даже вредны, уверяет он.. И когда Левину пытаются доказать, что образование есть благо для народа, он говорит, что не признает этого дела хорошим .
Вот такой красочный, разнообразный, противоречивый образ науки находим мы в трудах наших великих писателей. Но при всем разнообразии точек зрения и их спорности бесспорно одно – все они размышляли прежде всего о нравственной обеспеченности науки и её ответственности перед человеком. А это и сейчас – главный сюжет в философии науки.
Профессор Российского химико-технологического университета им. Менделеева
Анализируются взгляды на науку трёх великих русских писателей – А.П. Чехова, Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. Исследование науки в таком контексте дает неожиданные и интересные результаты. Ключевые слова: наука, искусство, художественная литература.
Key word: science, art, fiction literature
Проблема взаимосвязи науки и искусства имеет давнюю историю и решается с различных или прямо противоположных позиций. Популярной была идея, что научное, дискурсивное мышление теснит интуитивное и преобразует эмоциональную сферу. Модной стала фраза «Смерть искусства». Угрозу искусству прямо связывали с наукой и техникой. Машина в отличие от человека обладает совершенством и огромной продуктивностью. Она бросает вызов художникам. Поэтому перед искусством встает выбор: либо оно подчиняется принципам машинной технологии и становится массовым, либо оно оказывается в изоляции. Апостолами этой идеи выступили французский математик и эстетик Моль и канадский специалист по массовым коммуникациям Мак-Люэн. Моль утверждал, что искусство теряет свое привилегированное положение, становится разновидностью практической деятельности, адаптируется научно-техническим прогрессом. Художник превращается в программиста или коммуникатора. И только в случае, если он овладеет строгим и универсальным языком машины, за ним может сохраниться роль первооткрывателя. Его роль меняется: он создает уже не новые произведения, а идеи о новых формах воздействия на чувственную сферу человека. Реализуют же эти идеи техники, которые играют в искусстве не меньшую роль, чем в создании лунохода. В сущности говоря, это была лишь первая превентивная война против идеи сакральности художественного творчества и самой ценности автора. В настоящее время Интернет довел эти идеи до конца и, как это обычно бывает, до карикатуры.
Но есть и прямо противоположная концепция взаимоотношений науки и эстетических ценностей. Например, французский эстетик Дюфрен считал, что искусство в его традиционном понимании действительно умирает. Но это не значит, что умирает или должно умереть под агрессивным напором науки искусство вообще. Если искусство хочет выжить, оно должно стать в оппозицию к социальной и технической среде с их окостеневшими структурами, враждебными человеку. Порывая с традиционной практикой, искусство вовсе не игнорирует реальности, а напротив, проникает в ее более глубокие слои, где объект и субъект уже неразличимы. В каком-то смысле это вариант немецкого философа Шеллинга. Искусство, таким образом, спасает человека. Но цена такого спасения – полный разрыв искусства и науки.
Из всех видов искусства самые напряженные отношения сложились у науки и художественной литературы. Это объясняется, прежде всего, тем, что и наука и литература используют один и тот же способ выражения своего содержания – дискурсный способ. И хотя в науке огромный пласт символического специфического языка, все-таки основным остается разговорный язык. Один из известных представителей аналитической философии Питер Стросон считал, что наука нуждается в естественном языке для своего осмысления. Другой аналитик Генри Н. Гудмен полагает, что версии мира состоят из научных теорий, живописных изображений, литературных опусов и тому подобного, важно лишь, чтобы они соответствовали стандарту и проверенным категориям. Язык – живая реальность, он не признает границ и перетекает из одного предметного поля в другие. Поэтому писатели так пристально и ревниво следят за наукой. Как они к ней относятся? Чтобы ответить на этот вопрос, надо исследовать всю литературу в отдельности, ибо одного ответа нет. Он разный у различных писателей.
Сказанное выше прежде всего относится к русской литературе. Это понятно. Поэт в России больше чем поэт. И литература у нас выполняла всегда больше функций, чем это положено искусству. Если, по Канту, единственная функция искусства – эстетическая, то в России литература и учила, и воспитывала, и была частью политики, и религии, и проповедовала моральные максимы. Понятно, что она с ревнивым интересом следила за наукой – не прихватывает ли та часть ее делянки? Тем более что с каждым годом и веком в сферу интересов науки попадало все больше объектов, и ее предмет неуклонно расширялся.
Часть 1. А. П. Чехов.
«Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки, к которым Вы себя причисляете чрез свои умные факты и отрасли наук, т.е. продукты и плоды… Ужасно я предан науке. Рубль сей парус девятнадцатого столетия для меня не имеет никакой цены, наука его затемнила у моих глаз своими дальнейшими крылами. Всякое открытие терзает меня как гвоздик в спине….». Все знают эти строчки из рассказа Чехова «Письмо к ученому соседу». «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» и т.д. И даже люди, хорошо знающие творчество Чехова, думают, что вот такими шутками отношение Чехова к науке и исчерпывается. А между тем это глубочайшее заблуждение. Никто из русских писателей не относился к науке так серьезно и с таким уважением, как Чехов. Что волновало его в первую очередь? Прежде всего Чехова много размышлял над проблемой связи науки с истиной.
Герой рассказа «На пути» говорит: «Вы не знаете, что такое наука. Все науки, сколько их есть на свете, имеют один и тот же паспорт, без которого они считают себя немыслимыми – стремление к истине. Каждая из них имеет своей целью не пользу, не удобства в жизни, а истину. Замечательно! Когда вы принимаетесь изучать какую-нибудь науку, вас прежде всего поражает ее начало. Я вам скажу, что нет ничего увлекательнее и грандиознее, ничто так не ошеломляет и не захватывает человеческого духа, как начало какой-нибудь науки. С первых же пяти-шести лекций вас окрыляют самые яркие надежды, вы уже кажетесь себе хозяином истины. И я отдался наукам беззаветно, страстно, как любимой женщине. Я был их рабом, и кроме них не хотел знать никакого другого солнца. День и ночь, не разгибая спины, я зубрил, разорялся на книги, плакал, когда на моих глазах люди эксплуатировали науку ради личных целей». Но беда в том, что эта ценность – истина – начинает постепенно размываться.
И Чехов с горечью продолжает: «Но я не долго увлекался. Штука в том, что у каждой науки есть начало, но вовсе нет конца, всё равно как у периодической дроби. Зоология открыла 35000 видов насекомых, химия насчитывает 60 простых тел. Если со временем к этим цифрам прибавится справа по десяти нолей, зоология и химия так же будут далеки от своего конца, как и теперь, а вся современная научная работа заключается в приращении цифр. Сей фокус я уразумел, когда открыл 35001-й вид и не почувствовал удовлетворения» [там же]. В рассказе «Ряженые» молодой профессор читает вступительную лекцию. Он уверяет, что нет большего счастья, чем служить науке. «Наука – все! – говорит он.– Она жизнь». И ему верят. Но его назвали бы ряженым, если бы слышали, что он сказал своей жене после лекции. Он сказал ей: «Теперь я, матушка, профессор. У профессора практика вдесятеро больше, чем у обыкновенного врача. Теперь я рассчитываю на 25 тысяч в год» .
Это просто поразительно. За 60 с лишним лет до немецкого философа Карла Ясперса Чехов говорит нам о том, что из ценностного горизонта науки исчезает истина и мотивы занятия наукой начинают становиться пошлыми и обывательскими. Разумеется, говорит специфическим образом, как мог сказать только Чехов.
Следующая проблема, волнующая Чехова, – проблема ценностной нагруженности науки. В рассказе «И прекрасное должно иметь пределы» коллежский регистратор пишет: «Не могу также умолчать и про науку. Наука имеет многие полезные и прекрасные качества, но вспомните, сколько зла приносит она, ежели предающийся ей человек переходит границы, установленные нравственностью, законами природы и прочим?» .
Мучило Чехова и отношение обывателей к науке, и ее социальный статус. «Люди, кончившие курс в специальных заведениях, сидят без дела или занимают должности, не имеющие ничего общего с их специальностью, и таким образом высшее техническое образование является у нас пока непроизводительным», – пишет Чехов в рассказе «Стена» .
В «Попрыгунье» писатель недвусмысленно говорит о своей симпатии к точным наукам и герою – медику Дымову, а его жена попрыгунья Оленька только после смерти мужа понимает, что жила с необыкновенным человеком, великим человеком, хотя он и не понимал опер и других искусств. «Прозевала! Прозевала!», – плачет она.
В рассказе «Мыслитель» тюремный смотритель Яшкин разговаривает со смотрителем уездного училища:
« По моему мнению, и наук много лишних». «То есть, как же это-с, – тихо спрашивает Пифов. – Какие науки вы находите лишними?» – «Всякие… Чем больше наук знает человек, тем больше он мечтает о себе…Гордости больше… Я бы перевешал все эти науки. Ну-ну, уж и обиделся» .
Ещё один поистине провидческий момент. В повести «Дуэль» зоолог фон Корен говорит дьякону: « Гуманитарные науки, о которых вы говорите, только тогда будут удовлетворять человеческую мысль, когда в движении своем они встретятся с точными науками и пойдут с ними рядом. Встретятся ли они под микроскопом или в монологах нового Гамлета, или в новой религии, я не знаю, но думаю, что земля покроется ледяной корой раньше, чем это случится» .
Но даже если вы не разочаровались в науке, если истина, наука и преподавание составляют весь смысл вашей жизни, то довольно ли этого для счастья? И тут я хочу напомнить об одной из самых пронзительных повестей Чехова «Скучная история». История, действительно, скучная, почти ничего в ней не происходит. Но она о нас, и обойти её вниманием в раскручивании этого сюжета я не могу. Герой – выдающийся, знаменитый во всем мире ученый – медик, профессор, тайный советник и кавалер почти всех отечественных и иностранных орденов. Он тяжело и неизлечимо болен, страдает бессонницей, мучается и знает, что жить ему осталось несколько месяцев, не более. Но отказаться от любимого дела – науки и преподавания не может и не хочет. Его рассказ о том, как он читает лекции – настоящее методическое пособие для всех преподавателей. Его день начинается рано и без четверти десять он должен начать читать лекцию.
По дороге в университет он обдумывает лекцию и вот доходит до университета. «А вот мрачные, давно не ремонтированные университетские ворота, скучающий дворник в тулупе, метла, куча снега…На свежего мальчика, приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки и в самом деле храм, такие ворота не могут произвести здорового впечатления. Вообще ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, недостаток света, унылый вид ступеней, вешалок и скамей в истории русского пессимизма занимают одно из первых мест наряду причин предрасполагающих…Студент, настроение которого в большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собой только высокое, сильное, изящное… Храни его Бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и дверей, обитых рваной клеенкой» .
Любопытны его размышления о своем помощнике, прозекторе, который готовит для него препараты. Тот фанатически верит в непогрешимость науки и главным образом всего того, что пишут немцы. «Он уверен в самом себе, в своих препаратах, знает цель жизни и совершенно незнаком с сомнениями и разочарованиями, от которых седеют таланты. Рабское поклонение авторитетам и отсутствие потребности самостоятельно мыслить». Но вот начинается лекция. «Я знаю, о чем буду читать, но не знаю как буду читать, с чего начну и чем кончу. Чтобы читать хорошо, то есть нескучно и с пользой для слушателей, нужно кроме таланта иметь ещё сноровку и опыт, нужно обладать самым ясным представлением о своих силах, о тех, кому читаешь, и о том, что составляет предмет твоей речи. Кроме того, надо быть человеком себе на уме, следить зорко и ни на секунду не терять поля зрения….Передо мной полтораста лиц, не похожих одно на другое… Цель моя – победить эту многоголовую гидру. Если я каждую минуту, пока читаю, имею ясное представление о степени её внимания и о силе разумения, то она в моей власти…Далее я стараюсь, чтобы речь моя была литературна, определения кратки и точны, фраза возможно проста и красива. Каждую минуту я должен осаживать себя и помнить, что в моем распоряжении имеются только час и сорок минут. Одним словом, работы немало. В одно и тоже время приходится изображать из себя и ученого, и педагога, и оратора, и плохо дело, если оратор победит в вас педагога и ученого, или наоборот.
Читаешь четверть часа, полчаса и вот замечаешь, что студенты начинают поглядывать на потолок, один полезет за платком, другой сядет поудобнее, третий улыбнется своим мыслям….Это значит, что внимание утомлено. Нужно принять меры. Пользуясь первым удобным случаем, я говорю какой-нибудь каламбур. Все полтораста лиц широко улыбаются, глаза весело блестят, слышится ненадолго гул моря. Я тоже смеюсь. Внимание освежилось, и я могу продолжать. Никакой спорт, никакие развлечения и игры не доставляли мне такого наслаждения, как чтение лекций. Только на лекциях я мог весь отдаваться страсти и понимал, что вдохновение не выдумка поэтов, а существует на самом деле» .
Но вот профессор заболевает и, казалось бы, надо все бросить и заняться здоровьем, лечением. « Мои совесть и ум говорят мне, что самое лучшее, что я мог бы сделать теперь – это прочесть мальчикам прощальную лекцию, сказать им последнее слово, благословить их и уступить свое место человеку, который моложе и сильнее меня. Но пусть судит меня Бог, у меня не хватает мужества поступить по совести… Как 20-30 лет назад, так и теперь, перед смертью, меня интересует одна только наука. Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука – самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя.
Вера эта, может быть, наивна и несправедлива в своем основании, но я не виноват, что верю так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу» [там же]. Но если это так, если наука самое прекрасное в жизни человека, то почему же хочется плакать, читая эту повесть? Наверное, потому, что все-таки герой несчастлив. Несчастлив, потому что неизлечимо болен, несчастлив в семье, несчастлив в своей безгрешной любви к воспитаннице Кате. А последняя фраза «Прощай, моё сокровище», как и фраза «Где ты, Мисюсь?» из другой повести Чехова – лучшее, что есть в мировой литературе, от чего сжимается сердце.
Необыкновенно интересны размышления Чехова и как врача, и как писателя над проблемой «гений и безумие», актуальной и до сих пор. Этой теме посвящен один из лучших рассказов Чехова «Черный монах». Герой Коврин – ученый, очень талантливый, философ. Он болен маниакально-депрессивным психозом, который Чехов как врач описывает со скрупулезной точностью. Коврин приезжает на лето в гости к своим друзьям, у которых практически вырос и женится на дочери хозяина Тане. Но вскоре наступает маниакальная фаза, начинаются галлюцинации, и испуганная Таня и ее отец начинают борьбу за его лечение. Это не вызывает у Коврина ничего, кроме раздражения. «Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг – всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален.
Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой как все: я посредственность, мне скучно жить…О, как вы жестоко поступили со мной. Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?». «Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения. Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как и после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет» [там же]. В последнем письме Тани к Коврину она пишет: «Мою душу жжет невыносимая боль… Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим» . Это трагическое несовпадение внутреннего самоощущения гениального человека и восприятия его окружающими, которых он делает на самом деле несчастными – удручающее обстоятельство, с которым наука пока не справилась.
Часть 2. Ф. М. Достоевский
Совершенно иной образ науки видим мы в творчестве Ф.М. Достоевского. Наверное, самые главные составляющие этого образа – в «Бесах» и «Братьях Карамазовых». В «Бесах» Достоевский говорит не о науке вообще, а больше о социальных теориях. «Бесы» как бы фиксируют моменты, когда социальная утопия с прихотливыми фантазиями и романтикой обретает статус «учебника жизни» и тогда становится догмой, теоретическим фундаментом кошмарной смуты. Такую теоретическую систему разрабатывает один из героев «Бесов» Шигалев, уверенный, что путь к земному раю только один – через ничем неограниченный деспотизм и массовый террор. Всё к одному знаменателю, полное равенство, полная безличность.
Нескрываемое отвращение Достоевского к таким теориям, пришедшим из Европы, он переносит на всё европейское просвещение. Наука – главная движущая сила европейского просвещения. «Но в науке лишь то, – говорит старец Зосима в «Братьях Карамазовых» – что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Вослед науке хотят устроиться без Христа». Достоевский считает, что Россия должна получить от Европы только внешнюю прикладную сторону знания. «Но просвещения духовного нам нечего черпать из западноевропейских источников за полнейшим присутствием источников русских… Наш народ просветился уже давно. Все, чего они желают в Европе, – всё это давно уже есть в России в виде истины Христовой, которая всецело сохраняется в православии». Это не мешало Достоевскому говорить иногда о необыкновенной всечеловеческой любви к Европе.
Но, как метко замечает Д. С. Мережковский, эта необыкновенная любовь больше похожа на необыкновенную человеческую ненависть . «Если бы Вы знали, – пишет Достоевский в письме к приятелю из Дрездена, – какое кровное отвращение, до ненависти возбудила во мне к себе Европа в эти четыре года. Господи, какие у нас предрассудки насчет Европы! Пусть они ученые, но они ужасные глупцы… Здешний народ грамотен, но до невероятности необразован, глуп, туп, с самыми низменными интересами» [там же]. Чем может ответить Европа на такую «любовь»? Ничем. Кроме ненависти. «В Европе все держат против нас камень за пазухой. Европа нас ненавидит, презирает нас. Там, в Европе порешили давно уже покончить с Россией. Нам не укрыться от их скрежета, и когда-нибудь они бросятся на нас и съедят нас».
Что касается науки, то она, конечно, плод интеллигенции. «Но показав этот плод народу, мы должны ждать, что скажет вся нация, приняв от нас науку».
Но для чего-то она всё-таки нужна, наука, раз она есть? И тут как раз подворачивается Н.Ф. Федоров с его проектом всеобщего спасения предков.
Учение всеобщего дела зародилось осенью 1851 года. Почти двадцать пять лет Федоров не заносил его на бумагу. И все эти годы мечтал о том, чтобы проект оценил Достоевский. Их непростым отношениям посвящена прекрасная работа Анастасии Гачевой .
А. Гачева подчеркивает, что во многих темах писатель и философ, сами о том не подозревая, идут параллельно. Их духовные векторы движутся в одном направлении, так что целостный образ мира и человека, который выстраивает Федоров, обретает объемность и глубину на фоне идей Достоевского, а многие интуиции и понимания Достоевского отзываются и находят свое развитие в трудах философа всеобщего дела. Мысль Достоевского движется в научно-практическую сторону проекта. «ТОГДА НЕ ПОБОИМСЯ И НАУКИ. ПУТИ ДАЖЕ НОВЫЕ В НЕЙ УКАЖЕМ» – большими буквами обозначает Достоевский идею обновленной, христианской науки . Возникает она в набросках поучений Зосимы, перекликаясь с другими высказываниями, намечающими тему преображения: «Изменится плоть ваша. (Свет фаворский). Жизнь есть рай, ключи у нас».
Однако в окончательном тексте романа присутствует только образ позитивистски ориентированной науки, не заботящейся ни о каких высших причинах и соответственно уводящей мир от Христа (монолог Мити Карамазова о «хвостиках» – нервных окончаниях: только благодаря им человек и созерцает, и мыслит, а не потому, что он «там какой-то образ и подобие». В конце 1890-х - начале 1900-х гг. у Федорова на новом витке начинают звучать темы, в свое время объединившие его с Достоевским еще в 1870-е гг. Он критикует секулярную цивилизацию Нового времени, обоготворившую суету сует, служащую богу потребления и комфорта, указывает на отчетливо обозначившиеся к концу XIX в. симптомы антропологического кризиса – именно этот кризис представлял Достоевский в своих подпольных героях, указывая на тупик безбожного антропоцентризма, абсолютизации человека каков он есть.
Любопытна в этой связи попытка современных исследователей творчества Достоевского представить отношение писателя к новой, в частности, ядерной науке. Об этом размышляют И. Волгин, Л. Сараскина, Г. Померанц, Ю Карякин.
Как отметил Г. Померанц, Достоевский в романе "Преступление и наказание" создал притчу о глубоких негативных следствиях “голого” рационализма. “Дело не в отдельной ложной идее, не в ошибке Раскольникова, а в ограниченности любой идейности. «Еще хорошо, что вы старушонку только убили, – говорил Порфирий Петрович. – А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали». Порфирий Петрович оказался прав. Опыт последних веков показал, как опасно доверять логике, не поверяя ее сердцем и духовным опытом. Ум, ставший практической силой, опасен. Опасен научный ум со своими открытиями и изобретениями. Опасен политический ум со своими реформами. Нужны системы защиты от разрушительных сил ума, как на АЭС–от атомного взрыва” .
Ю. Карякин пишет: “Есть великие открытия в науке…Но есть и великие открытия абсолютно самоубийственной и (или) самоспасительной…духовно-ядерной энергии человека в искусстве - НЕСРАВНЕННО «фундаментальнее» всех…научных открытий. Почему…Эйнштейн, Малер, Бехтерев…почти абсолютно одинаково именно так относились к Достоевскому? Да потому, что в человеке, в душе его сходятся, пересекаются все, абсолютно все линии, волны, влияния всех законов мира…все остальные космические, физические, химические и прочие силы. Миллиарды лет ушли на то, чтобы все эти силы сконцентрировались только в одной этой точке…”.
И. Волгин отмечает: «Конечно,… можно… противостоять мировому злу исключительно с помощью авианосцев, ядерных бомб, танков, спецслужб. Но если мы хотим понять, что с нами происходит, если мы желаем лечить не больного, а болезнь, нам не обойтись без участия тех, кто принял на себя миссию «найти в человеке человека»” .
Одним словом, мы, находящиеся в состоянии глубочайших глобальных кризисов и в связи с ядерной угрозой обязаны, по мнению многих философов и ученых, пройти через опасные откровения о человеке и обществе, через максимально полное познание их. Значит, игнорировать Достоевского и исследования его творчества нельзя.
Часть 3. Л. Н. Толстой
В январе 1894 года состоялся 9-й Всероссийский съезд естествоиспытателей и врачей, на котором обсуждались актуальные проблемы молекулярной биологии. На съезде присутствовал и Л. Н. Толстой, который отозвался о съезде так: «Ученые открыли клетки, а в них какие-то штучки, а для чего и сами не знают»
Эти «штучки» не дают ему покоя. В «Крейцеровой сонате» герой говорит «наука нашла каких-то лейкоцитов, которые бегают в крови и всякие ненужные глупости», а главного не могла понять . Всех врачей Толстой считал шарлатанами. И.И. Мечникова, лауреата Нобелевской премии, называл глупцом. Н.Ф. Федоров, ни разу в жизни не поднявший ни на кого голоса, не выдержал. Он с трепетом показывал Толстому сокровища Румянцевской библиотеки. Толстой сказал: «Как много люди пишут глупостей. Всё это следовало бы сжечь». И тогда Федоров закричал: «Я много глупцов видел в жизни, но такого, как Вы, первый раз».
Бесконечно трудно говорить об отношении Л.Н. Толстого к науке. Что это? Болезнь? Обскурантизм, доходящий до мракобесия? И можно было бы об этом не говорить, умолчать, как замалчивали много лет поклонники и исследователи творчества И. Ньютона его шалости с алхимией. Но ведь Толстой не просто гениальный писатель, наверное, первый в ряду русской и мировой литературы. Он ещё для России и пророк, почти неканонизированный святой, провидец, учитель. К нему идут ходоки, ему пишут тысячи людей, ему верят как Богу, спрашивают совета. Вот одно из писем – письмо симбирского крестьянина Ф.А.Абрамова, которое писатель получил в конце июня 1909 г.
Ф. А. Абрамов обратился к Л. Н.Толстому с просьбой дать разъяснения по следующим вопросам: "1) Как вы смотрите на науку? 2) Что есть наука? 3) Видимые недостатки нашей науки. 4) Что дала нам наука? 5) Чего должно требовать от науки? 6) Какое нужно преобразование науки? 7) Как ученые должны относиться к темной массе и физическому труду? 8) Как нужно учить детей младшего возраста? 9) Что нужно для юношества?" . И Толстой отвечает. Это очень объемное письмо, поэтому я обращу внимание только на главные моменты.Прежде всего Толстой даёт определение науки. Наука, пишет он, как это понималось всегда и понимается и теперь большинством людей, есть знание необходимейших и важнейших для жизни человеческой предметов знания.
Таким знанием, как это и не может быть иначе, было всегда, есть и теперь только одно: знание того, что нужно делать всякому человеку для того, чтобы как можно лучше прожить в этом мире тот короткий срок жизни, который определен ему Богом, судьбой, законами природы - как хотите . Для того же, чтобы знать это, как наилучшим образом прожить свою жизнь в этом мире, надо прежде всего знать, что точно хорошо всегда и везде и всем людям и что точно дурно всегда и везде и всем людям, т.е. знать, что должно и чего не должно делать. В этом, и только в этом, всегда и была и продолжает быть истинная, настоящая наука. Вопрос этот общий для всего человечества, и ответ на него мы находим у Кришны и Будды, Конфуция, Сократа, Христоса, Магомета. Вся наука сводится к тому, чтобы любить Бога и ближнего, как говорил Христос. Любить Бога, т.е. любить выше всего совершенство добра, и любить ближнего, т.е. любить всякого человека, как любишь себя.
Так что истинная, настоящая наука, нужная всем людям, и коротка, и проста, и понятна, говорит Толстой. То же, что так называемые ученые считают наукой, наукой уже по определению не является. Люди, занимающиеся теперь наукой и считающиеся учеными, изучают все на свете. Им всё одинаково нужно. «Они с одинаковым старанием и важностью исследуют вопрос о том, сколько Солнце весит и не сойдется ли оно с такой или такой звездой, и какие козявки где живут и как разводятся, и что от них может сделаться, и как Земля сделалась Землею, и как стали расти на ней травы, и какие на Земле есть звери, и птицы, и рыбы, и какие были прежде, и какой царь с каким воевал и на ком был женат, и кто когда какие складывал стихи и песни и сказки, и какие законы нужны, и почему нужны тюрьмы и виселицы, и как и чем заменить их, и из какого состава какие камни и какие металлы, и как и какие пары бывают и как остывают, и почему одна христианская церковная религия истинна, и как делать электрические двигатели и аэропланы, и подводные лодки, и пр. и пр. и пр.
И все это науки с самыми странными вычурными названиями, и всем этим … исследованиям конца нет и не может быть, потому что делу бывает начало и конец, а пустякам не может быть и нет конца». И занимаются этими пустяками люди, которые не сами кормятся, а которых кормят другие и которым от скуки больше и делать нечего, как заниматься какими бы то ни было забавами.». Дальше Толстой распределяет науки на три отдела по целям. Первый отдел – это науки естественные: биология во всех своих подразделениях, потом астрономия, математика и теоретические, т.е. неприкладные физика, химия и другие со всеми своими подразделениями. Второй отдел будут составлять науки прикладные: прикладные физика, химия, механика, технология, агрономия, медицина и другие, имеющие целью овладевание силами природы для облегчения труда людского. Третий отдел составляют все те многочисленные науки, цель которых – оправдание и утверждение существующего общественного устройства. Таковы все так называемые науки богословские, философские, исторические, юридические, политические.
Науки первого отдела: астрономия, математика, в особенности «столь любимая и восхваляемая так называемыми образованными людьми биология и теория происхождения организмов» и многие другие науки, ставящие целью своей одну любознательность, не могут быть признаны науками в точном смысле этого, потому что не отвечают основному требованию науки – указывать людям, что они должны и чего не должны делать для того, чтобы жизнь их была хорошая. Расправившись с первым отделом, Толстой принимается за второй. Тут у него получается, что прикладные науки вместо того, чтобы облегчать человеку жизнь, только увеличивают власть богатых над порабощенными рабочими и усиливают ужасы и злодейства войн.
Остается третий разряд знаний, называемых наукой, – знаний, имеющих целью оправдание существующего устройства жизни. Знания эти не только не отвечают главному условию того, что составляет сущность науки, служению благу людей, но преследуют прямо обратную, вполне определенную цель – удержать большинство людей в рабстве меньшинства, употребляя для этого всякого рода софизмы, лжетолкования, обманы, мошенничества... Думаю, что излишне говорить о том, что все эти знания, имеющие целью зло, а не благо человечества, не могут быть названы наукой, подчеркивает Толстой. Понятно, что для этих многочисленных пустяшных занятий т.н. ученым нужны помощники. Они рекрутируются из народа.
И тут с молодыми людьми, идущими в науку, происходит следующее. Во-первых, они отрываются от нужного и полезного труда, во-вторых, забивая себе голову ненужными знаниями, теряют уважение к важнейшему нравственному учению о жизни.«Узнай люди народа истинную науку, и не будет у властвующих помощников. И властвующие знают это и потому, не переставая, всеми возможными средствами, приманками, подкупами заманивают людей из народа к изучению ложной науки и всякого рода запрещениями и насилиями отпугивают от настоящей, истинной», подчеркивает Толстой. Не поддаваться обману, призывает Лев Николаевич. «А это значит – родителям не посылать, как теперь, своих детей в устроенные высшими классами для их развращения школы, и взрослым юношам и девушкам, отрываясь от честного, нужного для жизни труда, не стремиться и не поступать в устроенные для их развращения учебные заведения.
Только перестань люди из народа поступать в правительственные школы, и сама собой не только уничтожится ложная, никому, кроме одного класса людей, не нужная лженаука, и сама собой же установится всем и всегда нужная и свойственная природе человека наука о том, как ему наилучшим образом перед своей совестью, перед Богом прожить определенный каждому срок жизни. Это письмо… А в романах Толстой расцвечивает свое отношение к науке и образованию художественными средствами.
Известно, что Константин. Левин – alter ego Толстого. Через этого героя он выражал самые трепетные для него вопросы – жизни, смерти, чести, семьи, любви и др.
Брат Левина Сергей Кознышев, ученый, обсуждает с известным профессором модную тему: есть ли граница между психическими и физиологическими процессами в деятельности человека и где она? Левину становится скучно. Он встречал в журналах статьи, о которых шла речь и читал их, интересуясь ими как развитием знакомых ему как естественнику по университету основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум .
Тем более не считал необходимым доносить эти знания до народа. В споре с братом Левин решительно заявляет, что грамотный мужик гораздо хуже. Школы мне тоже не нужны, но даже вредны, уверяет он.. И когда Левину пытаются доказать, что образование есть благо для народа, он говорит, что не признает этого дела хорошим .
Вот такой красочный, разнообразный, противоречивый образ науки находим мы в трудах наших великих писателей. Но при всем разнообразии точек зрения и их спорности бесспорно одно – все они размышляли прежде всего о нравственной обеспеченности науки и её ответственности перед человеком. А это и сейчас – главный сюжет в философии науки.
Литература1.Чехов А.П. Полное собр. повестей, рассказов и юморесок в 2-х т. Т. 1. М.. 2009.2. Чехов А.П. Полное собр. повестей, рассказов и юморесок в 2-х т. Т. 2. М.. 2009.3. Достоевский Ф.М. Бесы. «Бесы»: антология русской критики. Редактор-составитель Л. И. Сараскина. М., 1996.4. Гачева А.Г. Ф.М. Достоевский и Н. Ф. Федоров. Духовно-творческий диалог. Автореферат на соискание ученой степени канд. филологических наук. М., 2006.5. Померанц Г. Саморегулирующаяся вавилонская башня / Философско-культурологический семинар "РАБОТА ЛЮБВИ" (Цикл встреч 1996-2001 года).[Электронный ресурс] : URL: http://www.igrunov.ru/cat/vchk-cat-names/pomerants/publ/vchk-cat-names-pomer-publ-babil_tower.html 6. Карякин Ю.Ф. Достоевский и Апокалипсис. [Электронный ресурс] : URL: http://www.pereplet.ru/text/kor_dos_apo.html .
7. Волгин И.Л. Улица Достоевского (“Письма из Переделкина”). [Электронный ресурс] : URL: http://www.volgin.ru/public/894.html 8.Толстой Л.Н. Собр. соч. в 12-ти т. Т.9. М., 1984.9.Толстой Л.Н.ПСС в 90 т..38. М., 1928-1958.
Адрес электронной почты: [email protected]
А вот поразмыслить о красоте и несовершенстве знания, о смелости научного поиска, о любви к истине и ответственности за свои открытия, да и вообще о границах могущества учёных - в этом поможет художественная литература из нашей небольшой подборки.
1. Алан Лайтман. «Сны Эйнштейна»
Алан Лайтман - учёный-физик, профессор MIT, причём в области и естественных, и гуманитарных наук. Алан Лайтман, обладая писательским талантом, сделал внутреннюю кухню теоретической физики гораздо понятнее тем, кому литературный язык ближе языка формул.
И если вы хотите постичь теорию относительности хотя бы образно, «Сны Эйнштейна» - для вас. Это коллаж из зарисовок, в которых главная переменная - время.
Молодой учёный Эйнштейн видит сны, в каждом сне оно разное: циклическое, идущее вспять, недвижимое, беспамятное, альтернативное. И в зависимости от господствующего времени складываются сюжеты причудливых сновидений.
Кто после этого скажет, что научное и художественное восприятие мира - вещи несоединимые?
Кому лучше приходится в этом мире прерывистого времени? Тем, кто видел будущее и прожил только одну жизнь? Или тем, кто не видел будущего и мешкает начинать жизнь? Или, наконец, тем, кто отвернулся от будущего и прожил две жизни?
2. Апостолос Доксиадис. «Дядя Петрос и проблема Гольдбаха»
«В математике, как в искусстве - и в спорте, кстати, - если ты не лучший, то ты вообще никакой». Герой книги Доксиадиса, Петрос Папахристос, всю жизнь посвящает великой проблеме, достойной великого математика: проблеме Гольдбаха. Любое чётное число, начиная с 4, можно представить в виде суммы двух простых чисел. Эмпирически в этом может убедиться любой неленивый, а вот доказать математически не может никто с середины XVIII века.
В характере дядюшки Петроса соединяются жажда открытия, тщеславие, искренняя преданность науке и равнодушие к мирским успехам («В каждой семье есть чёрная овца», - говорит о нём повествователь в самом начале книги). Но роман даже не о дядюшке, он - о математике. Той, которая как искусство.
Возможно, книга заставит вас достать свои старые конспекты по высшей математике, чтобы вспомнить вкус радости интеллектуальных преодолений, или пожалеть о том, что у вас никогда таких конспектов не было.
Настоящая математика не имеет ничего общего ни с приложениями, ни с вычислениями, которым тебя учат в школе. Она изучает абстрактные интеллектуальные построения, которые - по крайней мере, пока математик ими занят - не имеют никакого отношения к миру физическому, ощущаемому.
3. Поль де Крюи. «Охотники за микробами»
История микробиологии по напряжению и драматизму не уступает голливудским фильмам. Болезнетворные микробы - это вам не «Чужие», «Хищники» и прочие фантастические враги человечества. Они здесь, рядом, и охота за ними далеко не всегда имеет счастливый конец.
Книга Поля де Крюи увидела свет в 1926 году. Строго говоря, художественной она не является: никакого вымысла, только факты. В лёгкой манере приключенческого романа она рассказывает о самых ярких открытиях в микробиологии с XVII века по начало XX. И хотя с момента написания «Охотников за микробами» учёные шагнули далеко вперёд (ведь даже первый антибиотик, пенициллин, был открыт в 1928), эта книга даёт очень живое представление о том, что такое научный поиск, эксперимент, открытие.
Победа над дифтерией, обуздание сифилиса, спасение человечества от жёлтой лихорадки - вот лишь несколько из увлекательных сюжетов, которые читаются, как детектив.
Истина - это величайшая ветреница. Никогда не следует слишком страстно её домогаться, ибо она чаще и охотнее отвечает на холодное равнодушие. Она часто ускользает, будучи почти уже пойманной, и в то же время приходит сама, чтобы отдаться терпеливому ожиданию.
4. Борис Бондаренко. «Пирамида»
Если вы любите фильм «9 дней одного года», то вам должен понравиться роман Бориса Бондаренко. Эта история о молодых советских физиках-атомщиках, приправленная изрядной долей юмора и тонких житейских наблюдений, начинается со студенческой скамьи и продолжается в лабораториях НИИ. Главное здесь - атмосфера научного поиска, когда глаза горят, море по колено, а великое открытие вот-вот случится, нужно только ещё полжизни принести на алтарь науки. А где-то рядом есть семья, коллеги по работе и даже злопыхатели. Со страниц так и сыплются фразы, готовые стать эпиграфом к любому эссе о науке…
Сам автор, надо сказать, во время написания книги был практически ровесником своих главных героев - молодых учёных, - и тоже окончил физический факультет МГУ. Через какое-то время после окончания университета он работал в одном из институтов наукограда Обнинска. Этот город очень похож на Долинск, в который автор помещает действие.
Персонажи книги - вымышленные, а вот научный контекст, в котором они существуют - документальный. Поэтому вы встретите множество фамилий реальных учёных и узнаете чуть больше о физике элементарных частиц.
Познание - это не прямая линия и даже не кривая! Это чудовищно разветвлённое дерево с бесконечным множеством ветвей и веточек, и где-то там, на вершине, - Ольф мощным жестом простёр руку к небу, - то самое драгоценное яблоко, которое нам надо сорвать!
5. Бертольд Брехт. «Жизнь Галилея»
Молва приписала Галилею фразу «И всё-таки она вертится!», но документальных подтверждений, что учёный её произнёс, нет. «В течение столетий народ по всей Европе, сохранив легенду о Галилее, оказывал ему честь не верить в его отречение», - пишет великий драматург ХХ века Бертольд Брехт в одном из предисловий к своей пьесе «Жизнь Галилея».
Виноват ли учёный в том, что под страхом пыток публично отрёкся от своих взглядов? Предал ли он науку или схитрил, чтобы и дальше заниматься исследованиями?
В историческом эпизоде Брехт видит вечный конфликт науки и власти, который в XX веке «озаряется» ещё и взрывом атомной бомбы.
«Преступление Галилея можно рассматривать как «первородный грех» естественных наук», - считает Брехт. Можно ли проследить путь от этого поступка до современных конфликтов и компромиссов? Читатель волен поразмышлять об этом на материале пьесы… и истории.
Тот, кто не знает истины, только глуп. Но кто её знает и называет ложью, тот преступник.
6. Владимир Дудинцев. «Белые одежды»
Физики-атомщики были в Советском союзе в почёте, а вот генетики - в опале. Действие романа начинается в 1948 году, когда генетика была названа «народным академиком» Лысенко «метафизическим направлением в биологии». Теперь все должны были поддерживать мичуринскую агробиологию (которую, отметим, позже признали лженаукой: всё-таки реальная история и без литературы полна притч и метафор).
Правильно ли исполняются наставления партии? В этом должен разобраться герой романа Фёдор Дежкин, которого направляют в сельскохозяйственный институт одного небольшого города. А в городе существует «подпольный кружок» студентов и учёных, которые в тайне продолжают развивать то научное знание, которое считают истинным…
Роман полон сложных характеров, философских рассуждений и бесконечной боли за науку во времена, когда белое нельзя называть белым. Он был завершён после смерти Сталина, опубликован впервые в 1980-х, а в 2013 году вошёл в перечень 100 книг по истории, культуре и литературе народов РФ , рекомендуемых Минобром к самостоятельному чтению школьникам.
Главная причина всех бед человечества - необоснованная уверенность в стопроцентной правоте.
7. Синклер Льюис. «Эроусмит»
Между наукой и властью всегда непростые отношения, при любом политическом строе, да ещё если речь идёт о власти денег! Герой этого романа - Мартин Эроусмит, врач-бактериолог со стандартным набором проблем «Учёный и реальная жизнь». Он умеет упорно работать, но часто оказывается беспомощен перед бытовыми проблемами, дрязгами между коллегами и счетами. В чём он силён - так это в своей чистой любви к науке, для которой корыстные сиюминутные интересы слишком низменны.
Писатель рисует живую картину американской жизни 1920-х, в которой деньги не пахнут и интриги правят бал. Но Эроусмит умудряется достигнуть успеха, не предав свои убеждения и не продав честное имя.
В 1930 году Льюис получил Нобелевскую премию по литературе - «за мощное и выразительное искусство повествования и за редкое умение с сатирой и юмором создавать новые типы и характеры». Так что юмора и сатиры, как можете догадаться, в истории о Эроусмите должно быть сполна. А с научной составляющей книги автору помогал известный микробиолог Поль де Крюи, который затем, вдохновлённый литературной работой, написал уже упомянутых «Охотников за микробами».
Его охватило омерзение перед крикливой непотребной тварью, именуемой Успехом и требующей от человека, чтоб он оставил спокойную работу и отдал себя на растерзание слепым поклонникам, которые задушат его лестью, и слепым врагам, которые его забросают грязью.
8. Курт Воннегут. «Колыбель для кошки»
Разговор о художественной литературе, в центре которой были бы учёные и наука, невозможен без научной фантастики. Следующие три книги - из этой категории.
Два глобальных вопроса, которые часто определяют сюжет в рамках жанра: где границы возможностей человеческого познания и могут ли достижения науки уничтожить человечество?
Курта Воннегута интересует именно второй вопрос. И писатель уверен, что человечество вполне способно на самоубийство (как следует из биографии Воннегута, доказательства тому он видел своими глазами на фронте Второй мировой войны).
Сюжет книги строится вокруг опаснейшего вещества «лёд-девять», изобретённого одним гениальным учёным. Этот учёный совершенно не интересовался тем, как его открытия повлияют на судьбу человечества, и в его «портфолио» уже была работа над атомной бомбой. И теперь его наследники раздали лёд-девять сильным мира сего за неплохую награду. Герой-повествователь следует по следам опасного вещества, попутно знакомясь с новой религией и новыми утопиями.
Все проблемы человечества ХХ века (по крайней мере, до 1963 года), компактно уместились в двести страниц романа. И нет в нём, конечно, ни кошки, ни колыбели. Только явное беспокойство от бесконечной запутанности нити, которой манипулируют чьи-то руки.
Может ли разумный человек, учитывая опыт прошлых веков, питать хоть малейшую надежду на светлое будущее человечества?
9. Аркадий и Борис Стругацкие. «За миллиард лет до конца света»
В этой повести человечеству угрожает не собственная порочность, а неведомые силы: конкуренты? неземные цивилизации? А может, само Мироздание?
Несколько учёных из разных областей науки подходят, каждый по-своему, к крупным открытиям, способным привести к настоящей научной революции. Но с каждым из них начинают происходить таинственные и опасные события, которые никак не способствуют работе: конфликты, взрывы и даже смерть. Кто-то явно не хочет, чтобы человек приближался к глубинным тайнам природы. Сможет ли опасность остановить учёных в их поисках?
«Рукопись, найденная при странных обстоятельствах» (таков подзаголовок повести) не старается быть понятной читателю. Читатель остаётся со всеми вопросами один на один.
10. Роберт Стивенсон. «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»
А как там у человечества с пониманием своего собственного разума? С пониманием психологии личности?
Повесть Роберта Льюиса Стивенсона была написана в 1886 году. Добрый добропорядочный доктор Джекил и его антипод - или двойник? - страшный мистер Хайд вдохновили многих постановщиков спектаклей, а затем и фильмов, показать свою историю-триллер.
Идеи психоанализа были сформулированы лишь десятилетием позже, но персонаж Стивенсона «опережает время», открывая, что человеческая личность - сложносоставная структура, с «добрым» и «злым» проявлением. В результате неудачного эксперимента злобная составляющая личности доктора берёт верх над благопристойной и социально приемлемой.
В XXI веке учёные приноровились гораздо лучше раскладывать человеческую личность по полочкам, но вновь и вновь мы сомневаемся: властны ли мы над собой?
В заключении хотелось бы посоветовать ещё одну книгу, чтобы всё не казалось слишком беспросветным. Это рассказ Дэниела Киза «Цветы для Элджернона», в котором наука - главный двигатель сюжета, но не главное действующее лицо. Толпы читателей плакали над историей умственно отсталого Чарли, который благодаря успешному эксперименту стал гениальным учёным, и признавались в комментариях на интернет-форумах, что стали лучше относиться к людям. По-моему, неплохой эффект.
Если взглянуть на путь, который прошло человечество, можно говорить о том, что для представителя homo sapiens основными всегда были три задачи: выживать, познавать и создавать. Если в отношении первой вопросов не возникает вообще, то остальные требуют небольшой оговорки.
С самого начала человек для выживания должен был знакомиться с окружающей его действительностью, воспринимать ее, изучать, расширять границы собственного знания и комфорта. Совершенно естественно, что это требовало определенных усилий - именно так были созданы первые орудия труда и охоты, так появились наскальные рисунки, ставшие точкой отсчета творческого потенциала.
Искусство и наука до сих пор тесно сопряжены, представляя собой одновременно совершенно противоположные, но до крайности взаимодополняющие вещи.
Специфика
Конечно, исследователи художественного творчества в любых его проявлениях и какие-нибудь физики или программисты могут без устали спорить о значимости этих явлений в жизни человека. Тем не менее, искусство и наука, как ни парадоксально, действительно связаны весьма тесно, а порой и представляют собой единое, практически неделимое целое.
Однако если мы говорим о характерных чертах и существенных отличиях, следует обратить внимание на аспекты, свойственные только одному из рассматриваемых явлений. С одной стороны, искусство представляет собой самый настоящий акт творчества, соприкосновения с чем-то высшим, неземным, нематериальным. Недаром заложившие основу современной цивилизации, считали поэзию, музыку и театр одними из самых важных составляющих человеческой жизни. Искусство и наука различаются прежде всего, конечно, точностью, четкостью поставленных задач, и если в первом случае можно говорить о практически безграничной свободе, то в случае с наукой об этом чаще всего приходится только мечтать.
Другим отличием этих составляющих жизни человечества можно считать их целевую установку. Если искусство нацелено на созидание, творение, приближение к божеству, то чаще всего является познание, анализ, определение закономерностей.
Существует даже мнение, согласно которому именно изучение убивает творчество и творения. Любой анализ - это всегда своего рода препарирование, разделение на частное с целью определить механизмы работы.
Наконец, искусство и наука различаются степенью доступности человеку. Если в первом случае мы говорим о явлении, которому свойственна синестезия, высочайшая степень взаимодействия с тонкими струнами человеческой души, то постижение науки требует определенного уровня подготовки, багажа знаний, особенного мышления. Акты творения доступны в большей или меньшей степени каждому, в то время как исследователем космоса или создателем ядерной бомбы без многолетнего обучения и проведения опытов стать попросту невозможно.
Сходство
Однако так ли они различны между собой, как это кажется на первый взгляд? Как ни странно, схожесть их кроется в самом противопоставлении. Искусство - это, как уже говорилось ранее, созидание, произведение чего-то нового, прекрасного из определенного имеющегося в распоряжении материала, будь то гипс, звуки или краски.
Но разве создание чего-либо чуждо науке? Разве не полетел человек в космос на построенном благодаря гению инженерной мысли корабле? Разве не был изобретен в свое время первый телескоп, благодаря которому взгляду открылась бесконечность звезд? Разве не была в свое время составлена из ингредиентов первая сыворотка? Выходит, что наука - это такой же акт творения, как и то, что мы привыкли называть искусством.
Единое целое
Наконец, нельзя забывать и о том, что во многом эти явления, понятия, составляющие нашей жизни не просто схожи, а практически идентичны. Взять, к примеру, трактат Н. Буало - главный манифест эпохи классицизма. С одной стороны, это классическое литературное произведение. С другой - научный трактат, в котором объяснены, аргументированы и сопоставлены основные эстетические принципы своего времени.
Еще одним примером можно назвать деятельность Леонардо да Винчи, который помимо картин конструировал в своих чертежах изучал анатомию, В данном случае достаточно сложно определить, искусство это было или научная деятельность.
Наконец, обратимся к поэзии. На первый взгляд она представляет собой только правильно сгруппированные слова, которые благодаря рифме превращаются в Однако насколько случаен этот порядок? Сколько сил требуется автору, чтобы его найти? Какой опыт должен он приобрести для этого? Выходит, что сочинение стихов - это тоже наука.
Творцы и ученые
Итак, когда мы определились со спецификой проблемы, обратим на нее более пристальный, более требовательный взгляд. Люди науки и искусства часто являются одними и теми же представителями рода человеческого. Данте Алигьери, к примеру, помимо очевидной принадлежности к литературному миру может быть причислен и к выдающимся историкам. Для того чтобы это осознать, нужно просто прочесть его "Божественную комедию".
Ломоносов, в свою очередь, успешно занимался химией и физикой, но при этом прославился в качестве автора многочисленных творений в а также одним из законодателей отечественного классицизма.
Приведенные примеры - только мизер, малая толика того количества деятелей, которые сочетали в себе обе стороны этой медали.
Науки особого толка
Стоит ли говорить о том, что не только на физике и математике мир держится? Существует огромное количество видов научной деятельности, далеких от точных методов вычисления, выпариваний или проведений экспериментов в области сочетаемости растений.
Крайне связанными, практически неразрывными можно считать проявления искусства и Миллионы филологов, культурологов и психологов испокон веков работают для понимания не только самого художественного творчества, но и мира через его призму. По большому счету, правильное изучение литературного произведения дает возможность понять не только особенности его организации, но и время, в которое оно написано, открыть в человеке новые стороны, добавить к существующей картине мира свой собственный, не менее значимый нюанс.
Рассуждения и восприятие
Крайне тесно связаны между собой религия, философия, наука, искусство. Для доказательства этого утверждения обратим внимание на Средние века. Именно церковь тогда была законодателем всего, что происходило в земном мире. Ею определялись каноны искусства путем ограничения тематики, перехода на новый уровень, где телесное не имело значения.
Сколько еретиков-философов и ученых было тогда сожжено на кострах инквизиции, сколько было просто отлучено от церкви за собственное видение мира или обращение к форме, объему в изображении святого на иконе!
И в то же время именно церковь и религия подарили миру музыку, именно философия стала основой для огромного количества романов, являющихся теперь классикой литературы.
Искусство как прорицание
Еще со времен Древней Греции существует определение художника (в широком смысле слова) как медиума, координатора между небесным и земным, божественным и человеческим. Именно поэтому богиня искусства и науки представлена в мифологии сразу в девяти ипостасях. В данном случае речь идет, конечно, о музах, дарящих вдохновение художникам и исследователям, летописцам и певцам. Именно благодаря им человеку удавалось, согласно мифам, творить прекрасное и заглядывать за горизонт, в непостижимое и необъятное.
Таким образом, человек творящий практически наделялся своего рода даром ясновидения. Следует отметить, что данная точка зрения отнюдь не безосновательна. Взять, к примеру, создателя романа "20 тысяч лье под водой". Откуда мог он знать о технологиях, которые воплотятся в реальность через годы? Или того же Леонардо да Винчи, предсказавшего движение прогресса еще до того как об этом задумалось все остальное человечество...
Прорицание и наука
Ошибочным будет считать, что только художнику открывается неизведанное. В мире научной высокой мысли таких примеров существует просто огромное количество. Самым известным из них можно назвать таблицу Менделеева, приснившуюся ученому в виде колоды карт.
Или Гаусса, увидевшего во сне змею, кусающую себя за хвост. Выходит, что науке не менее свойственна открытость неизведанному, потустороннему, подсознательному, тому, что художники с не меньшей точностью определяют на интуитивном уровне.
Общее для всех
Что ни говори, а деятели науки и искусства в творчестве своем служат одной единственной, самой важной цели - совершенствованию мира. Каждый из них стремится сделать нашу жизнь прекраснее, проще, чище, вернее, избирая при этом свой собственный путь, отличный от всех других.
Загрузка...
