Храм или мастерская. Храм или мастерская Сообщение на тему природа мастерская
Природа – Храм или Мастерская?1
Достижимо ли, равновесие между человеческой жаждой познания и девственной целостностью природы? Наступит ли эра Милосердия человека – сына по отношению к своей матери – Природе? Или в самом существе технократической цивилизации закодировано дьявольское проклятие? А в принципах и основаниях общества потребления заложена невозможность, недостижимость Гармонии человеческих потребностей и природных возможностей? Но, быть может, чем виднее доннышко исчерпанности ресурсов материальных, тем виднее свет в конце тоннеля ресурсов духовных? И человеческих и природных?
«Деревья! К вам иду! Спастись
От рева рыночного…
К вам! В живоплещущую ртуть
Листвы – пусть рушащейся!
Впервые руки распахнуть!
Забросить рукописи!»
Марина Цветаева 2
«… и не ясно, что им делать – или плыть, или тонуть; корабли без капитанов, капитан без корабля; Надо заново придумать некий смысл бытия »
Группа «Агата Кристи»
Если признать, что природа и источник и фактор ценностного мировоззрения «космической гармонии» тогда естественно, возникает вопрос: Не устарела ли позиция Генри Торо, что приближение к природе способствует приближению человека к «космическому порядку», а контакт человека с природой воплощает трансцендентный идеал, красоту и непорочность. 3
P.S. Один из ответов – в главе «Мосты меж островами или эпицентры бытия и духовные ресурсы природы»
«Природа не храм, а мастерская, а человек в ней — работник», — это слова героя романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» Евгения Базарова. Можно ли согласиться с его утверждением?
Я думаю, что не совсем. Природа – это, несомненно, храм, к которому нужно относиться бережно, охранять и беречь его красоту. Столько на нашей Земле великолепных мест: величественные горы, полноводные реки, глубокие моря, густые леса и многое другое.
Любое создание природы требует к себе трепетного отношения, потому что дано человеку для жизни и для души. Это нашло отражение и в художественной литературе. Произведения М. Пришвина, К. Паустовского, стихотворения С. Есенина, И. Бунина, К. Рыленкова и многих других воспевают красоту окружающего мира, обогащают душу человека.
Но люди должны не только любоваться храмом природы, но и жить в нём. Поэтому природу можно назвать мастерской, а человека — мастером. Остальное зависит от того, каков мастер. Эта проблема всегда интересовала писателей и поэтов.
В повести В. Распутина «Прощание с Матёрой» говорится о затоплении плодородных земель при строительстве гидроэлектростанции. Веками жили люди на этой земле. Растили хлеб, пользовались дарами лесов и рек, рожали и воспитывали детей. А теперь – сжигают избы, разоряют кладбища. Посёлок, куда переселяют людей из Матёры, мало приспособлен для сельских жителей. Негде держать скотину, нет рядом сенокосных угодий, подтапливаются погреба. Конечно, в электричестве, которое даст гидроэлектростанция, нуждаются и люди, и города, и предприятия. Но не слишком ли дорогой ценой оно достаётся?
Писатель подчеркнул силу природу, создав образ лиственницы, которая росла на острове. И сжечь её пытались рабочие, и спилить. Но крепкое дерево не поддалось людям. Я думаю, что эта лиственница – символ могущества и бессмертия природы. Автор повести заставляет читателя задуматься о своем отношении к окружающему миру и о том, что если уж природа – мастерская, то человек должен быть хорошим мастером, который не разрушает живой мир, а живёт с ним в гармонии.
Именно таким мастером мы можем назвать героя повести Б. Васильева «Не стреляйте в белых лебедей» Егора Полушкина. «Бедоносцем» называет его жена. Добрый, непрактичный, безденежный, вряд ли понравится он современному молодому читателю. Но, несомненно, именно этот герой повести заставит каждого задуматься о своём отношении к красоте окружающего мира, научит любить родную природу.
Егор жил жизнью матери-природы. С болью в сердце смотрел на объятый пламенем муравейник, на липу с начисто ободранной корой. Жалко ему было каждого зверёныша, каждую травинку и веточку. И ещё он мечтал, чтобы Чёрное озеро вновь стало Лебяжьим. На все деньги, данные ему на покупки земляками, в Москве он купил лебедей и привёз их на родину, на лесное озеро. Думал, что ни у кого не поднимется рука на такую красоту. Поднялась! Убиты лебеди, погиб Егор. Но растёт его сын, Колька, в душу которого отец сумел заложить любовь к матери-природе. Закрывая книгу Васильева, задумается о вопросах, поставленных в повести писателем, и о своём отношении к миру читатель.
«Мир не храм, а мастерская!» - воскликнул юношески–задорный русский реалист; и до него, в эпоху Великой Революции, французский реалист сказал: Многое представляется нам таинственным и высоким только потому , что мы стоим перед ним на коленях. Встанем же, братья!»
Воинственный буржуазный реализм разогнал много тумана, разбил много душных сводов, но не все свободные умы, не все свободные сердца без оговорок приветствовали разрушительную работу просветительной мысли. Я говорю тут только о свободных умах и сердцах, я не говорю о тех романтиках, которым мир показался менее живописным, лишенным мистической средневековой дымки. Я не говорю о тех, кому по–детски жалко сребробородого бога в золотой короне, который притворяется строгим среди сонмов ангелов с разноцветными крыльями. На свете еще до сих пор гораздо больше взрослых, играющих в куклы на манер жены Ибсеновского Сольнеса, чем это предполагают. Помню, как после бурной речи молодого просветителя одна очень неглупая барышня чуть не со слезами настаивала:
- «Я хочу, чтобы ангелы были! Иначе на свете некрасиво!» - Эта страсть к куклам, это капризное желание, вопреки холодному требованию окрепшего разума, верить в то, что сказки о феях - правда, вовсе не доказывает, как думают некоторые, какой–то особенно поэтической складки в натуре человека; напротив, весь этот деланный мистицизм, вся эта художническая ребячливость показывает своеобразную сухость сердца, неумение обнять красоту действительности, неумение почуять многосложную жизнь, многогранный блеск того реального мира, который сказочнее всякой сказки!
Молодой Гете, прочитавши Гольбаховскую «Систему природы», красноречиво описал то тяжелое душевное состояние, в которое повергло его знакомство с материалистическим взглядом на мир. Но тут мы видим не более, как смешение двух разных отношений к миру: наука сера, потому что она по самой задаче своей вынуждена разлагать, анатомически расчленять исследуемую ею природу, но она вовсе не отрицает её гармонии и её красоты. Ученому не следует вносить эстетическое, чувственное отношение в свои изыскания, но только, как ученому; как человек - он будет с неменьшим восторгом любоваться грандиозной красотой матери–природы.
Не смешно ли в самом деле было бы утверждать, что врач не может глубоко–нежной любовью любить свою мать или страстно обожать свою жену, потому что он знает слишком точно, из каких элементов анатомически слагается их тело, физиологически их жизнь? Отношение Гете к Гольбаху напоминает именно отношение того юноши, который приходил в ужас, когда ему описывали функции мозга, и утверждал, что после этого не может быть ничего благородного и высокого в человеке, потому что ведь все - только химические процессы в куске студня.
В последнее время эстетическое капризничало с требованием существования серафимов на небе и аргументы, подобные гетевским, вновь интенсивно выкапываются чахлыми эпигонами той самой буржуазии, первые вожди которой провозгласили торжество разума и правды. Это доказывает только, что буржуазия перестает любить действительность; что корни, пущенные ею в мать–землю, становятся все тоньше; что действительность становится для неё все более непокорной и недоступной красавицей, так что она начинает искать более приятного знакомства с тощей и долгошеей, бескровной и бесстрастной потусторонней мечтой.
Но существует совсем другой тип людей, на которых холодная проза просвещения действует удручающим образом. Учительница одной воскресной школы передала мне полуграмотно написанную тетрадь своего ученика - московского фабричного рабочего. Тетрадь эта была одним из трагичнейших документов, какие мне приходилось когда–нибудь читать. Научные лекции, преподанные молодому рабочему в воскресной школе, взволновали всю его душу. Я сначала не понял, почему он с таким азартом, с такою нескрываемой злобой противится научным истинам, непреодолимо прокладывавшим путь в его ум оружием логики. Выражался он тяжело, сбивчиво, но чувствовалось, как страсть клокочет в этих строчках, написанных крупным детским почерком: «Всегда меня учили, что человек произошел от Адама, созданного по светлому образу и подобию Божию; теперь же ученые господа говорят мне, что человек просто вышел из лесу. Неужели же я когда–нибудь поверю этому?» Наконец, все для меня стало ясно; я дошел до полной огня страницы, где душевная мука бедного юноши излилась стремительным потоком: «Госпожа учительница! Вы мне разрушили мой спокой; я теперь несчастный человек; уже не один год чахотка точит мою грудь, и доктор мне прямо сказал, что жить мне недолго. Значит, скоро крышка всему; даже дышать, говорить, слушать, смотреть - и того не буду, а придется, согласно науке, смрадно гнить под землею. Однако же, радости на своем веку я никакой не видел и как могу так сделать, чтобы усладилися мои последние дни? Не вижу тому никаких способов; но крепко веровал доселе, что еще не приходит последний конец, что не в телесах жизнь, а в душах, и что есть Господь справедливый… И старался быть добрым я, и не делать никаких дурных поступков; итак, хотя могу сказать накануне смерти, умирая в 20 с небольшим лет, нашел себе спокой, и отошли от меня страхи. Госпожа учительница! Вы и прочие господа учителя в школе спокой мой нарушили вовсе, потому, что, если человек из лесу и есть ничто, как разумный скот, тогда скажите мне, за что мне ухватиться, чем себя утешить, чем прогнать предсмертные страхи? Значит, должен теперь, поверив вашей науке, утерять всякую надежду? - и рождение мое и жизнь должен я считать насмешкой и мукой? От малых лет я работаю и могу либо помереть, либо работать же, пока не свезут в больницу, и там, значит, крышка мне. Не могу ждать пробуждения, но лишь тления только. Во что же вы меня превратили в моих глазах: в пищу червей».
Если буржуазный реалист , толкующий о том, что мир - не храм, а мастерская, будет говорить, что жизнь, хотя и умещающаяся вся целиком между колыбелью и гробом, все же приятная штука, ежели уметь ею распорядиться, то ведь пролетарий совершенно справедливо ответит ему, что как бы он, пролетарий, ни распоряжался своей жизнью, выходит все худо. - «И пить худо, господин, и не пить худо - говорил недавно мой сосед по конке. - Не пить - очень скучно, однако, и пить то же самое не большое веселье. Напился - забылся, жену бедную спьяну избил и, могу сказать, унизил до тла… Потом продрал глаза, а нужда злее прежнего, господин, прежнего скучнее стоит уж тут: здравствуйте–с!» Это не то, что богач, одетый в пурпур и виссон, который, жирной рукой округло указуя на запасы свои, молвит: «Ешь, пей и веселись душа!» Это не то, что «трезвый реалист», который утро провел за переводом большего сочинения по физиологии животно–растений, а потом в демократической, выпачканной чернилами, блузе садится за стол рядом с женою - «разумной личностью» и шалунами–детьми и с аппетитом ест свой скромный суп, поучая: «Жизнь, не исполненная разумного труда, жизнь без излишеств и устроенная по правилам гигиены - есть безусловное благо, и пессимисты напрасно против этого говорят».
Положение молодого автора вышеприведенного письма к учительнице сильно осложнялось чахоткой. Но надо быть весьма легкомысленным, чтобы не знать, что все люди от рождения больны смертельной болезнью. Если иной богач, вместо того, чтобы есть, пить и веселиться, страдает сплином и идейно зевает, равнодушными глазами смотря на все щедроты судьбы, высыпанные к его ногам из рога изобилия; если множество интеллигентов ломают самую возможность гигиенической жизни и встают на дыбы, - то тем более пролетарий может воскликнуть: «Жизнь наша собачья, деться некуда!»
Мир - не храм, а мастерская. Скверная, капиталистическая мастерская, полная бестолкового шума, стихийной вражды, каторжного труда и тунеядства… Низ мастерской все таскают да таскают ногами вперед на кладбище.
Вот Спиноза смотрит на меня с портрета мягкими глазами и говорит: «Мудрец ни о чем не думает меньше, чем о смерти». Не лучше–ли по нынешним временам, высокочтимый Барух, мудрецу вовсе не думать, а? И поэтому случаю не напиться ли до зеленого змия?
Mentre che il danno e la vergogna dura
Non veder, non sentir me gran ventura…
Я, однако, вовсе не даю столь горького ответа Спинозе. Напротив. Этот ответ я дал бы ему если бы я думал, что мир - мастерская и только. Но Спиноза не думал так. Я тоже не думаю так. «Так вы думаете, что мир - храм?» Уж не проделываю ли я, в самом деле, траекторию «от марксизма к идеализму»?
Одного ребенка забыли в церкви. Это сделала подвыпившая мать. Ребенок заснул во время длинного богослужения. Наши богослужения, как известно, переполнены многоглаголанием, в котором, согласно писанию, несть спасения. Когда ребенок проснулся, в церкви никого не было, и было темно. Лишь перед наиболее чтимыми образами теплились лампадки. Ребенок заплакал; на первый его крик огромное здание ответило воплями и криками, и довольно долго кто–то гудел и кто–то отзывался по сводам и углам. Ребенок умолк; собственный голос был страшен ему при таком аккомпанименте. Он пошел к дверям. И каждый шаг его звенел и его считали. Было ясно, что население пустой церкви внимательно относилось к его шагам. Вот при меркнущем свете лампады чье–то худое лицо с большими глазами, какой–то святой грозит длинным желтым пальцем. Ребенок жмется к стене. Его ручонка попала на какой–то выступ. Что это такое? Это чьи–то ноги, пронзенные гвоздем, на них кровь, а когда ребенок глянул вверх, он увидел в полутьме худое тело, ребра, язву и искаженное лицо. Темно, странно страшно в пустом, но живом, в молчащем, но звучном храме. Ужас стиснул маленькое сердечко. Весь в слезах, ребенок стал на колени и тонким голосом взмолился: «Боженька, Боженька, не делай мне больно».
Разве не таков был приблизительно мир–храм? Человек радостно вздохнул, когда освободился от присутствия «Боженьки» и стал трудиться, распоряжаясь по–своему в ближайшем к нему участке природы. Пусть хнычут те, кому страшно без помощи Божией. Сильный и смелый человек гордо поднял голову и вытянул стальные руки: «Бога нет, стало быть я теперь, я!»
Но мастерская: организована отвратительно. Подавляющее большинство заинтересовано в том, чтобы реорганизовать ее. Но лишь меньшинство пока понимает, в чем оно на самом деде заинтересовано и в каком направлении нужна реорганизация.
Да, реорганизовать необходимо, потому что жить и работать в мастерской при настоящих условиях нет сил. Это исходный пункт. Сил нету. «Жизнь наша собачья: податься некуда». Тут есть один пункт, предельный пункт, странный излом. Как только становится ясно, что надо бороться за реорганизацию мастерской, что в этой борьбе у тебя есть многочисленные товарищи - все твои представления и чувствования быстро меняются. Борьба тяжка, зачастую грозит голодом, ранами, смертью и не сулит очень легких побед: радикального улучшения не приходится ждать для нашего поколения. Но с удивлением замечаешь, что это вопрос второстепенный. Второстепенно - доживешь ли до победы. Первозначительно лишь то, будет ли, наконец, перестроена мастерская? В ней закипает новая работа, непохожая на все остальные; работа, направленная не к созданию каких бы то ни было необходимых для жизни продуктов, - работа критики, ломки, разрушения. Но чтобы разрушать - и вам самому и тем большим, недавно лишь всколыхнувшимся массам, силами которых только и выполнима намеченная титаническая работа - необходим положительный план, план того, как должна быть организована мастерская. Иные ловко и торопливо спасаются от того излома, о котором я говорил: они намечают мелочные улучшения способные несколько украсить «собачью жизнь»; они рисуют серию таких улучшений и не всходят за пределы своей личности, понятных простому разуму благ для себя; мастерская все время остается рационалистическою мастерскою. Другие - раз заработала их критическая и их творческая мысль - ставят резче вопрос о таком переиздании мастерской, которое сразу позволило бы «выпрямиться» человеку, и тут открываются величественные перспективы: какой светлой, какой: огромной, какой преисполненной красоты и счастья является мастерская будущего; каким дорогим творец–человек, тот великий мастеровой, для которого - мир и мастерская и кусок материала, тот мастеровой, который, побеждая стихии, творит разумное, прекрасное, ликующее, по образу и подобию своего гармонично бьющегося сердца. На изломе человек становится жаден: он не хочет остановиться на удовлетворении первых потребностей, - он приветствует бесконечный рост потребностей и бесконечный рост производительных сил, рабски покорных властелину–человеку. Перспективы грандиозны, размах борьбы все увеличивается, великая цель рождает тот энтузиазм, без которого ни одна великая цель не может быть достигнута. Но если растит душу уже тот идеал, который вырастает из пролетарской критики существующей мастерской, то еще больше растит ее борьба, борьба, в которой личность теряется в коллективе, естественно становится самоотверженной, активной, героической… Личность теряется в коллективе, чтобы найти себя обогащенной, чтобы в своем сердце переживать приливы и буруны массовой любви, массовой ненависти гуляющих по океану сердец. Все масштабы разума, этого аршина, к которому все прикидывают в капиталистической мастерской, откинуты. Люди подымаются до сверх–разумного, т. е. до разумного исторически, до разумного с точки зрения класса и человечества. И куда ушел теперь вопрос о смерти? о неизлечимой болезни, которою болен каждый человек? «Собачья жизнь» превратилась в кипучую борьбу, полную острых наслаждений, заставляющих забыть о страданиях: уже нельзя сказать, что некуда податься, податься есть куда - вперед, на врага!
Но какая странная мастерская этот мир! И можно ли сказать о ней, что она прозаична, что в ней течет только мещански–организованная или помещански–дезорганизованная трудовая жизнь? Где там! В мире есть место для энтузиазма, для творчества, для колоссального строительства, для безбрежной любви, побеждающей времена и пространства. И вы все–таки находите, что он недостаточно поэтичен, гг. романтики? - Бедные, сухие сердцем! Мир есть скверная мастерская, но силами своих страдальцев эта мастерская становится ареной величайшей мировой борьбы и превращается в храм. Да! превращается в храм, в котором богом будет сам человек.
«Свое рождение и свою жизнь я должен считать насмешкой!» Стоит войти в борьбу - и перед тобою развернутся золотые пути к солнцу свободы и радости, под ногами расцветут новые цветы, ты найдешь, чем может «уладиться твоя жизнь», и «смысел» твоей жизни станет чувствоваться так ярко! И жизнь развернется широкой прекрасной долиной далеко–далеко за твоею могилой, и страхи, как стая побитых собак, отойдут от тебя.
«Природа – не храм, а мастерская», - утверждал Базаров, главный герой произведения И. С. Тургенева «Отцы и дети». Так и хочется посмотреть ему в глаза. Что бы я увидела в них? Торжество правоты, ненависть к тому, что видит в природе мастерскую, жестокость в предвкушении, что его умозаключение найдёт сподвижников и его идея исполнится?
Тургенев тонко подметил в своем времени явление безобразного отношения к природе. И вынес проблему отношения человека к природе через Базарова, мне кажется, с целью привлечения читателя к дискуссии.
Минуло более 150 лет. Философия Тургенева об отношении человека к природе в наше время особенно обострилась. За эти 150 лет природе нанесен колоссальный ущерб: вырублены леса, построены разные ГЭС, заводы, загрязнены реки, водоемы, истреблены популяции животных. Если взять базаровские слова, то человек обезобразил природу, превратив её в грязную мастерскую.
Почему так произошло?
В начале 20 века наше государство потрясли крупные политические изменения. На знамени великой октябрьской социалистической революции утвердилась, по моему мнению, идея «природа – мастерская». Если бы была взята идея «храмового» отношения, то человек ценил бы природу, дорожил бы ею, восхищался бы, защищал бы её.
Я убеждена, что природа это не мастерская, где можно делать что угодно, и за это тебе ничего не будет. Природа в глазах человека должна быть храмом или матерью, которую надо беречь, любить, лелеять её, преклоняться перед ней и, самое главное, уважать. Ни один человек не позволит другому говорить о его матери плохо и неуважительно. Природа также является нам матерью, поэтому нельзя давать её в обиду. Но в истории моего государства были события, когда человек не то что покорял, а уничтожал природу, показывая свою силу над ней.
ГЭС изменила многовековую привлекательную жизнь реки. Вспомним Н. В. Гоголя:
«. Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь и не знаешь, идёт или не идёт его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьётся по зелёному миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибрежным лесам ярко отсветиться в водах. Зеленокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! ему нет равной реки в мире. »
Человек своим вмешательством нарушил экологическую нишу водного пространства Днепра. Можем ли мы исправить ошибки наших предшественников? Конечно. Если сами захотим этого. Но большинство людей не понимают даже того, что природа медленно умирает. Все меньше мест с девственной природой, почти на каждом уголке земли человек оставил свой негативный след. Повторюсь, всё меньше мест с девственной природой. Но иногда мы находим такие места. И нами овладевают чувства спокойствия, блаженства. Сидишь и наслаждаешься красотой, чистым воздухом, лесными звуками, игрой ветра, журчанием ручейков.
Почему мы, молодые, сегодня по-другому относимся к природе? Вверх взяло общественное мнение «Природа – храм». Я думаю, что большую роль в этом сыграл Борис Васильев своим романом «Не стреляйте в белых лебедей». Егор Полушкин – лесничий, главный герой произведения, видит красоту природы, эту редко зримую красоту, потому что человек сам себя лишает удовольствия восхищаться ею. Так мало людей имеют возможность отвлечься от мирской суеты, побыть в этом прекрасном царстве, где время течет неспешно, порой останавливается. Поэтому Полушкину становится вдруг грустно, что исчезнет и этот миг счастья. И он хочет зачерпнуть эту красоту и принести людям, чтобы они все увидели её и охраняли.
Но есть другие. Это люди, которые сами губят природу и свою жизнь. Например, для того чтобы лишь бы не уступать природе, туристы плеснули банку бензина на муравейник и сожгли его:
«. И плеснул всю банку на муравейник. Плеснул, чиркнул спичкой – ракетой взвилось пламя. Завыло, загудело, вмиг обняв весь огромный муравьиный дом.
Заметались черноголовики, скрючиваясь от невыносимого жара, затрещала сухая хвоя, даже старая ель, десятки лет прикрывавшая лапами муравьиное государство, качнулась и затрепетала от взмывшего в поднебесье раскаленного воздуха.
А Егор с Колькой молча стояли рядом. Загораживаясь от жара руками, глядели, как корчились, сгорая, муравьи, как упорно не разбегались они, а, наоборот, презирая смерть, упрямо лезли и лезли в самое пекло в тщетной надежде спасти хоть одну личинку»
Так уж устроен человек: он никогда не уступит кому-то или чему-то и добивается короны любыми целями.
И это называется быть царем? Царь - это тот человек, который должен защищать, улучшать жизнь подчиненных, а не убивать для своей же личной пользы. Мы обираем природу, опустошаем её без перерыва. А Егор Полушкин сказал такие правильные слова:
«. Человек отдыхает, зверь отдыхает, пашня отдыхает. Всем отдыхать положено не для удовольствия, а для скопления сил. »
Через несколько лет не останется ничего. Даже синяку нужно время, чтобы он залечился. А для природы, обобранной до ниточки, потребуется тысяча и тысяча лет. Так не лучше ли брать от природы то, что нам надо, маленькими порциями, чтобы эти раны природа успевала залечить.
Полушкин поднимает на съезде вопрос по проблеме защиты и сохранения природы. Он выступил очень хорошо, содержательно и убедительно. И не успокоился на этом. Он сам начал реализовывать свои идеи. Но один – в поле не воин. Ему нужна поддержка со стороны односельчан. Но не каждый торопится к нему навстречу. Никто не раскрывает перед ним двери и окна.
Но есть ли свет хотя бы в одном из окошек? Есть. В романе это представитель будущего поколения – Колька, его собственный сын. Егор Полушкин воспитал его по своим принципам, поэтому Колька очень похож на своего отца. Он не испорчен прогрессом цивилизации, он просто обычный, деревенский мальчишка, который умеет удивляться и радоваться всему, что происходит в его жизни. Он простодушный, добрый, отзывчивый. Это мы видим в его поступках. Он хочет спасти щенка Цуцика, но у него не хватает средств. Он всей душой волнуется за его жизнь. Он ответственный, душевный мальчик. И он – хорошая замена на место лесничего.
Дело Полушкина не умрёт, есть продолжатель этого дела - это его сын Колька. Он представляет огромное поколение молодых. И есть надежда, что природа из мастерской превратится в храм и станет святой.
Загрузка...
