Бахтин творчество рабле и народная культура. Бахтин м

Так ставится наша проблема. Но непосредственным предметом нашего исследования является не народная смеховая культура, а творчество Франсуа Рабле. Народная смеховая культура, в сущности, необозрима и, как мы видели, чрезвычайно разнородна в своих проявлениях. По отношению к ней наша задача чисто теоретическая – раскрыть единство и смысл этой культуры, ее общеидеологическую – миросозерцательную – и эстетическую сущность. Разрешить эту задачу лучше всего можно там, то есть на таком конкретном материале, где народная смеховая культура собрана, сконцентрирована и художественно осознана на своем высшем ренессансном этапе – именно в творчестве Рабле. Для проникновения в самую глубинную сущность народной смеховой культуры Рабле незаменим. В его творческом мире внутреннее единство всех разнородных элементов этой культуры раскрывается с исключительной ясностью. А ведь его произведение – это целая энциклопедия народной культуры.

Но, используя творчество Рабле для раскрытия сущности народной смеховой культуры, мы вовсе не превращаем его только в средство для достижения вне его лежащей цели. Напротив, мы глубоко убеждены, что только таким путем, то есть только в свете народной культуры, можно раскрыть подлинного Рабле, показать Рабле в Рабле. До сих пор его только модернизировали: его читали глазами нового времени (преимущественно глазами XIX века, к народной культуре наименее зоркими) и вычитывали из Рабле только то, что для него самого и его современников – и объективно – было наименее существенным. Исключительное обаяние Рабле (а это обаяние может почувствовать каждый) до сих пор остается необъясненным. Для этого прежде всего необходимо понять особый язык Рабле, то есть язык народной смеховой культуры.

На этом мы можем закончить наше введение. Но ко всем его основным темам и утверждениям, выраженным здесь в несколько абстрактной и иногда декларативной форме, мы еще вернемся в самой работе и дадим им полную конкретизацию как на материале произведения Рабле, так и на материале других явлений средневековья и античности, которые послужили для него прямыми или косвенными источниками.

Глава первая. РАБЛЕ В ИСТОРИИ СМЕХА

Написать историю смеха

было бы чрезвычайно интересно.

А.И.Герцен

Четырехвековая история понимания, влияния и интерпретации Рабле весьма поучительна: она тесно переплетается с историей самого смеха, его функций и его понимания за тот же период.

Современники Рабле (да и почти весь XVI век), жившие в кругу тех же народных, литературных и общеидеологических традиций, в тех же условиях и событиях эпохи, как-то понимали нашего автора и сумели его оценить. О высокой оценке Рабле свидетельствуют как дошедшие до нас отзывы современников и ближайших потомков, так и частые переиздания его книг в XVI и первой трети XVII веков. При этом Рабле высоко ценили не только в кругах гуманистов, при дворе и в верхах городской буржуазии, но и в широких народных массах. Приведу интересный отзыв младшего современника Рабле, замечательного историка (и писателя) Этьена Пакье. В одном письме к Ронсару он пишет: «Среди нас нет никого, кто бы не знал, в какой степени ученый Рабле, мудро дурачась (en folastrant sagement) в своем «Гаргантюа» и «Пантагрюэле», стяжал любовь в народе (gaigna de grace parmy le peuple)».

О том, что Рабле был понятен и близок современникам, ярче всего свидетельствуют многочисленные и глубокие следы его влияния и целый ряд подражаний ему. Почти все прозаики XVI века, писавшие после Рабле (точнее – после выхода в свет первых двух книг его романа) – Бонавентура Деперье, Ноэль дю Файль, Гийом Буше, Жак Таюро, Никола де Шольер и др., – были в большей или меньшей степени раблезианцами. Не избегли его влияния и историки эпохи – Пакье, Брантом, Пьер д"Этуаль – и протестантские полемисты и памфлетисты – Пьер Вире, Анри Этьен и др. Литература XVI века была даже как бы завершена под знаком Рабле: в области политической сатиры ее завершает замечательная «Мениппова сатира о достоинствах испанского католикона…» (1594), направленная против Лиги, одна из лучших политических сатир мировой литературы, а в области художественной литературы – замечательное произведение «Способ добиться успеха в жизни» Бероальда де Вервиля (1612). Эти два произведения, завершающие собою век, отмечены печатью существенного влияния Рабле; образы в них, несмотря на их разнородность, живут почти раблезианской гротескной жизнью.

Кроме названных нами больших писателей XVI века, сумевших претворить влияние Рабле и сохранить свою самостоятельность, мы находим многочисленнейших мелких подражателей Рабле, не оставивших самостоятельного следа в литературе эпохи.

Нужно еще подчеркнуть при этом, что успех и признание пришли к Рабле сразу – в течение первых же месяцев по выходе в свет «Пантагрюэля».

О чем свидетельствует это быстрое признание, восторженные (но не изумленные) отзывы современников, громадное влияние на большую проблемную литературу эпохи – на ученых гуманистов, историков, политических и религиозных памфлетистов, – наконец, громадная масса подражателей?

Современники воспринимали Рабле на фоне живой и еще могучей традиции. Их могла поражать сила и удача Рабле, но не самый характер его образов и его стиля. Современники умели видеть единство раблезианского мира, умели чувствовать глубокое родство и существенную взаимосвязь всех элементов этого мира, которые уже в XVII веке покажутся резко гетерогенными, а в XVIII веке вовсе несовместимыми, – высокой проблемности, застольных философских идей, ругательств и непристойностей, низкой словесной комики, учености и фарса. Современники схватывали ту единую логику, которая проникала все эти столь чужеродные для нас явления. Современники живо ощущали и связь образов Рабле с народно-зрелищными формами, специфическую праздничность этих образов, их глубокую проникнутость карнавальной атмосферой. Другими словами – современники схватывали и понимали целостность и выдержанность всего раблезианского художественно-идеологического мира, единостильность и созвучность всех входящих в него элементов как проникнутых единой точкой зрения на мир, единым большим стилем. В этом существенное отличие восприятия Рабле в XVI веке от восприятия последующих веков. Современники понимали как явления единого большого стиля то, что люди XVII и XVIII веков стали воспринимать как странную индивидуальную идиосинкразию Рабле или как какой-то шифр, криптограмму, заключающую в себе систему намеков на определенные события и на определенных лиц эпохи Рабле.

Но это понимание современников было наивным и стихийным. То, что для XVII и последующих веков стало вопросом, то для них было чем-то само собою разумеющимся. Поэтому понимание современников не может нам дать ответа на наши вопросы о Рабле, так как этих вопросов для них еще не существовало.

В то же время уже у первых подражателей Рабле мы наблюдаем и начало процесса разложения раблезианского стиля. Например, у Деперье и особенно у Ноэля дю Файля раблезианские образы мельчают и смягчаются, начинают приобретать характер жанра и быта. Их универсализм резко ослабляется. Другая сторона этого процесса перерождения начинает обнаруживаться там, где образы раблезианского типа начинают служить целям сатиры. В этом случае происходит ослабление положительного полюса амбивалентных образов. Там, где гротеск становится на службу отвлеченной тенденции, его природа неизбежно извращается. Ведь сущность гротеска именно в том, чтобы выразить противоречивую и двуликую полноту жизни, включающую в себя отрицание и уничтожение (смерть старого) как необходимый момент, неотделимый от утверждения, от рождения нового и лучшего. При этом самый материально-телесный субстрат гротескного образа (еда, вино, производительная сила, органы тела) носит глубоко положительный характер. Материально-телесное начало торжествует, ибо в итоге всегда оказывается избыток, прирост. Эту природу гротескного образа отвлеченная тенденция неизбежно искажает. Она переносит центр тяжести на отвлеченно-смысловое, «моральное» содержание образа. Более того, материальный субстрат образа тенденция подчиняет отрицательному моменту: преувеличение становится карикатурой. Начало этого процесса мы находим уже в ранней протестантской сатире, затем и в «Менипповой сатире», которую мы упоминали. Но здесь этот процесс лишь в самом его начале. Гротескные образы, поставленные на службу отвлеченной тенденции, здесь еще слишком сильны: они сохраняют свою природу и продолжают развивать присущую им логику независимо от тенденций автора и часто вопреки им.

Очень характерным документом этого процесса является и свободный перевод «Гаргантюа» на немецкий язык Фишартом под гротескным названием: «Affenteurliche und Ungeheurliche Geschichtklitterung» (1575) .

Фишарт – протестант и моралист; его литературное творчество было связано с «гробианизмом». По своим источникам немецкий гробианизм – явление, родственное Рабле: образы материально-телесной жизни гробианцы унаследовали у гротескного реализма, они находились и под непосредственным влиянием народно-праздничных карнавальных форм. Отсюда резкий гиперболизм материально-телесных образов, в особенности образов еды и питья. И в гротескном реализме, и в народно-праздничных формах преувеличения носили положительный характер; таковы, например, те грандиозные колбасы, которые несли десятки человек во время нюрнбергских карнавалов XVI и XVII веков. Но морально политическая тенденция гробианистов (Дедекинда, Шейдта, Фишарта) придает этим образам отрицательное значение чего-то недолжного. В предисловии к своему «Гробианусу» Дедекинд ссылается на лакедемонян, которые показывали своим детям пьяных рабов, чтобы отвратить их от пьянства; этой же цели устрашения должны служить и созданные им образы святого Гробиануса и гробианцев. Положительная природа образа подчинена, следовательно, отрицательной цели сатирического осмеяния и морального осуждения. Дается эта сатира с точки зрения бюргера и протестанта, и направлена она против феодального дворянства (юнкерства), погрязшего в праздности, обжорстве, пьянстве и разврате. Именно эта гробианистическая точка зрения (под влиянием Шейдта) частично легла в основу фишартовского вольного перевода «Гаргантюа».

«ТВОРЧЕСТВО ФРАНСУА РАБЛЕ И НАРОДНАЯ КУЛЬТУРА СРЕДНЕВЕКОВЬЯ И РЕНЕССАНСА» (М., 1965) – монография M.M.Бахтина. Существовало несколько авторских редакций – 1940, 1949/50 (вскоре после защиты в 1946 диссертации «Рабле в истории реализма») и текст, изданный в 1965. К монографии примыкают статьи «Рабле и Гоголь (Искусство слова и народная смеховая культура)» (1940, 1970) и «Дополнения и изменения к «Рабле»» (1944). Теоретические положения книги тесно связаны с идеями Бахтина 1930-х гг., посвященными романному многоголосию, пародированию, хронотопу (статью «Формы времени и хронотопа в романе», 1937–38, автор намеревался включить в монографию). Бахтин говорил также о «раблезианском цикле», в который должны были войти статьи «К вопросам теории стиха», «К философским основам гуманитарных наук» и др., а также статья «Сатира», написанная для 10-го тома «Литературной энциклопедии».

Роман Рабле рассматривается Бахтиным в контексте не только предшествующей тысячелетней и древней культуры, но и последующей европейской культуры Нового времени. Выделяются три формы народной смеховой культуры, к которым восходит роман: а) обрядово-зрелищные, б) словесно-смеховые, устные и письменные, в) жанры фамильярно-площадной речи. Смех, по Бахтину, миросозерцателен, он стремится объять бытийное целое и выступает в трех ипостасях: 1) праздничный, 2) универсальный, при котором смеющийся находится не вне осмеиваемого мира, как это станет характерным для сатиры Нового времени, а внутри него, 3) амбивалентный: в нем слиты ликование, приятие неминуемой смены (рождение – смерть) и насмешка, издевка, похвала и брань; карнавальная стихия подобного смеха ломает все социальные перегородки, снижает и возвышает одновременно. Научный резонанс получила концепция карнавала, гротескного родового тела, взаимосвязи и взаимопереходы «верха» и «низа», противопоставление эстетики классического канона и гротескного, «неканонического канона», готового и незавершенного бытия, а также смеха в его утверждающем, возрождающем и эвристическом смысле (в противоположность концепции А.Бергсона ). Для Бахтина смех – это зона контакта, общения.

Карнавальной смеховой стихии, по Бахтину, противостоит, с одной стороны, официально-серьезная культура, с другой – критико-отрицающее начало сатиры последних четырех веков европейской культуры, в которых гротеск, образы страшилищ, маски, мотивы безумия и т.п. утрачивают амбивалентный характер, претерпевая крен от солнечного бесстрашия к ночной, мрачной тональности. Из текста монографии ясно, что смех противопоставляется не всякой серьезности, а лишь угрожающей, авторитарной, догматической. Подлинная же, открытая серьезность очищается, восполняется посредством смеха, не боясь ни пародии, ни иронии, а почтительность в ней может соседствовать с веселостью.

Смеховой аспект бытия, как признает Бахтин, может вступать в конфликт с христианским миросозерцанием: у Гоголя этот конфликт приобрел трагический характер. Бахтин отмечает всю сложность подобного конфликта, фиксирует исторические попытки его преодоления, «понимая, вместе с тем, утопичность надежд на его окончательное разрешение как в опыте религиозной жизни, так и в эстетическом опыте» (Собр. соч., т. 5, с. 422; комментарий И.Л.Поповой).

Литература:

1. Собр. соч. в 7 т., т. 5. Работы 1940-х – нач. 1960-х гг. М., 1996;

См. также лит. к ст. Бахтин М.М .

Михаил Бахтин

© Бахтин М. М., наследники, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Из всех великих писателей мировой литературы Рабле у нас наименее популярен, наименее изучен, наименее понят и оценен.

А между тем Рабле принадлежит одно из самых первых мест в ряду великих создателей европейских литератур. Белинский называл Рабле гениальным, «Вольтером XVI века», а его роман – одним из лучших романов прежнего времени. Западные литературоведы и писатели обычно ставят Рабле – по его художественно-идеологической силе и по его историческому значению – непосредственно после Шекспира или даже рядом с ним. Французские романтики, особенно Шатобриан и Гюго, относили его к небольшому числу величайших «гениев человечества» всех времен и народов. Его считали и считают не только великим писателем в обычном смысле, но и мудрецом и пророком. Вот очень показательное суждение о Рабле историка Мишле:

«Рабле собирал мудрость в народной стихии старинных провинциальных наречий, поговорок, пословиц, школьных фарсов, из уст дураков и шутов. Но, преломляясь через это шутовство, раскрывается во всем своем величии гений века и его пророческая сила. Всюду, где он еще не находит, он предвидит, он обещает, он направляет. В этом лесу сновидений под каждым листком таятся плоды, которые соберет будущее. Вся эта книга есть «золотая ветвь» (здесь и в последующих цитатах курсив мой. – М. Б. ).

Все подобного рода суждения и оценки, конечно, относительны. Мы не собираемся решать здесь вопросы о том, можно ли ставить Рабле рядом с Шекспиром, выше ли он Сервантеса или ниже и т. п. Но историческое место Рабле в ряду этих создателей новых европейских литератур, то есть в ряду: Данте, Боккаччо, Шекспир, Сервантес, – во всяком случае, не подлежит никакому сомнению. Рабле существенно определил судьбы не только французской литературы и французского литературного языка, но и судьбы мировой литературы (вероятно, не в меньшей степени, чем Сервантес). Не подлежит также сомнению, что он – демократичнейший среди этих зачинателей новых литератур. Но самое главное для нас в том, что он теснее и существеннее других связан с народными источниками, притом – специфическими (Мишле перечисляет их довольно верно, хотя и далеко не полно); эти источники определили всю систему его образов и его художественное мировоззрение.

Именно этой особой и, так сказать, радикальной народностью всех образов Рабле и объясняется та исключительная насыщенность их будущим, которую совершенно правильно подчеркнул Мишле в приведенном нами суждении. Ею же объясняется и особая «нелитературность» Рабле, то есть несоответствие его образов всем господствовавшим с конца XVI века и до нашего времени канонам и нормам литературности, как бы ни менялось их содержание. Рабле не соответствовал им в несравненно большей степени, чем Шекспир или Сервантес, которые не отвечали лишь сравнительно узким классицистским канонам. Образам Рабле присуща какая-то особая принципиальная и неистребимая «неофициальность»: никакой догматизм, никакая авторитарность, никакая односторонняя серьезность не могут ужиться с раблезианскими образами, враждебными всякой законченности и устойчивости, всякой ограниченной серьезности, всякой готовости и решенности в области мысли и мировоззрения.

Отсюда – особое одиночество Рабле в последующих веках: к нему нельзя подойти ни по одной из тех больших и проторенных дорог, по которым шли художественное творчество и идеологическая мысль буржуазной Европы в течение четырех веков, отделяющих его от нас. И если на протяжении этих веков мы встречаем много восторженных ценителей Рабле, то сколько-нибудь полного и высказанного понимания его мы нигде не находим. Романтики, открывшие Рабле, как они открыли Шекспира и Сервантеса, не сумели его, однако, раскрыть и дальше восторженного изумления не пошли. Очень многих Рабле отталкивал и отталкивает. Огромное же большинство его просто не понимает. В сущности, образы Рабле еще и до сегодняшнего дня во многом остаются загадкой.

Разрешить эту загадку можно только путем глубокого изучения народных источников Рабле . Если Рабле кажется таким одиноким и ни на кого не похожим среди представителей «большой литературы» последних четырех веков истории, то на фоне правильно раскрытого народного творчества, напротив, – скорее эти четыре века литературного развития могут показаться чем-то специфическим и ни на что не похожим, а образы Рабле окажутся у себя дома в тысячелетиях развития народной культуры .

Рабле – труднейший из всех классиков мировой литературы, так как он требует для своего понимания существенной перестройки всего художественно-идеологического восприятия, требует умения отрешиться от многих глубоко укоренившихся требований литературного вкуса, пересмотра многих понятий, главное же – он требует глубокого проникновения в мало и поверхностно изученные области народного смехового творчества.

Рабле труден. Но зато его произведение, правильно раскрытое, проливает обратный свет на тысячелетия развития народной смеховой культуры, величайшим выразителем которой в области литературы он является. Освещающее значение Рабле громадно; его роман должен стать ключом к мало изученным и почти вовсе не понятым грандиозным сокровищницам народного смехового творчества. Но прежде всего необходимо этим ключом овладеть.

Задача настоящего введения – поставить проблему народной смеховой культуры средневековья и Возрождения, определить ее объем и дать предварительную характеристику ее своеобразия.

Народный смех и его формы – это, как мы уже сказали, наименее изученная область народного творчества. Узкая концепция народности и фольклора, слагавшаяся в эпоху предромантизма и завершенная в основном Гердером и романтиками, почти вовсе не вмещала в свои рамки специфической народно-площадной культуры и народного смеха во всем богатстве его проявлений. И в последующем развитии фольклористики и литературоведения смеющийся на площади народ так и не стал предметом сколько-нибудь пристального и глубокого культурно-исторического, фольклористского и литературоведческого изучения. В обширной научной литературе, посвященной обряду, мифу, лирическому и эпическому народному творчеству, смеховому моменту уделяется лишь самое скромное место. Но при этом главная беда в том, что специфическая природа народного смеха воспринимается совершенно искаженно, так как к нему прилагают совершенно чуждые ему представления и понятия о смехе, сложившиеся в условиях буржуазной культуры и эстетики нового времени. Поэтому можно без преувеличения сказать, что глубокое своеобразие народной смеховой культуры прошлого до сих пор еще остается вовсе не раскрытым.

Между тем и объем и значение этой культуры в средние века и в эпоху Возрождения были огромными. Целый необозримый мир смеховых форм и проявлений противостоял официальной и серьезной (по своему тону) культуре церковного и феодального средневековья. При всем разнообразии этих форм и проявлений – площадные празднества карнавального типа, отдельные смеховые обряды и культы, шуты и дураки, великаны, карлики и уроды, скоморохи разного рода и ранга, огромная и многообразная пародийная литература и многое другое – все они, эти формы, обладают единым стилем и являются частями и частицами единой и целостной народно-смеховой, карнавальной культуры.

Все многообразные проявления и выражения народной смеховой культуры можно по их характеру подразделить на три основных вида форм:

1. Обрядово-зрелищные формы (празднества карнавального типа, различные площадные смеховые действа и пр.);

2. Словесные смеховые (в том числе пародийные) произведения разного рода: устные и письменные, на латинском и на народных языках;

Громадную роль играли католическая церковь и христианская религия римско-католического образца. Религиозность населения усиливала роль церкви в обществе, а экономическая, политическая и культурная деятельность духовенства способствовала поддержанию религиозности населения в канонизированной форме. Католическая церковь представляла собой жестко организованную, хорошо дисциплинированную иерархическую структуру во главе с первосвященником – папой римским. Поскольку это была надгосударственная организация, папа имел возможность через архиепископов, епископов, среднее и низшее белое духовенство, а также монастыри быть в курсе всего, что происходило в католическом мире и проводить свою линию через те же институты. В результате союза светской и духовной власти, возникшего вследствие принятия франками христианства сразу в католическом варианте, франкские короли, а затем и государи других стран делали церкви богатые земельные пожалования. Поэтому церковь вскоре стала крупным землевладельцем: она владела одной третью всех обрабатываемых земель Западной Европы. Занимаясь ростовщическими операциями и ведя хозяйство в принадлежащих ей владениях, католическая церковь представляла собой реальную экономическую силу, что было одной из причин ее могущества.
Долгое время церкви принадлежала монополия в области образования и культуры. В монастырях сохранялись и переписывались античные рукописи, комментировались применительно к потребностям теологии античные философы, прежде всего, кумир средних веков Аристотель. Школы первоначально имелись только при монастырях, средневековые университеты были, как правило, связаны с церковью. Монополия католической церкви в области культуры приводила к тому, что вся средневековая культура носила религиозный характер, а все науки были подчинены теологии и пропитаны ею. Церковь выступала проповедником христианской морали, стремясь привить христианские нормы поведения всему обществу. Она выступала против бесконечных усобиц, призывала воюющие стороны не обижать мирное население и соблюдать некоторые правила по отношению друг к другу. Духовенство заботилось о стариках, больных и сиротах. Все это поддерживало авторитет церкви в глазах населения. Экономическая мощь, монополия на образованность, моральный авторитет, разветвленная иерархическая структура способствовали тому, что католическая церковь стремилась играть в обществе руководящую роль, поставить себя выше светской власти. Борьба государства и церкви проходила с переменным успехом. Достигнув максимума а XII-XIII вв. могущество церкви впоследствии стало падать и победила в конечном итоге королевская власть. Окончательный удар светским притязаниям папства нанесла Реформация.
Общественно-политический строй, утвердившийся в Средние века в Европе, в исторической науке принято называть феодализмом. Это слово происходит от названия земельного владения, которое представитель господствующего класса-сословия получал за военную службу. Владение это называлось феод. Не все историки считают, что термин феодализм удачен, поскольку понятие, положенное в его основу, не способно выразить специфику среднеевропейской цивилизации. Кроме того, не сложилось единого мнения по вопросу о сущности феодализма. Одни историки видят ее в системе вассалитета, другие – в политической раздробленности, третьи – в специфическом способе производства. Тем не менее, понятия феодальный строй, феодал, феодально-зависимое крестьянство прочно вошли в историческую науку. Поэтому постараемся дать характеристику феодализма, как общественно-политического строя, свойственного европейской средневековой цивилизации.
Характерной чертой феодализма является феодальная собственность на землю. Во-первых, она была отчуждена от основного производителя. Во-вторых, носила условный, в-третьих – иерархический характер. В-четвертых, была соединена с политической властью. Отчуждение основных производителей от собственности на землю проявлялось в том, что земельный участок, на котором работал крестьянин, являлся собственностью крупных землевладельцев – феодалов. Крестьянин имел ее в пользовании. За это он был обязан или работать на господском поле сколько-то дней в неделю или платить оброк – натуральный или денежный. Поэтому эксплуатация крестьян носила экономический характер. Внеэкономическое принуждение – личная зависимость крестьян от феодалов – играла роль дополнительного средства. Эта система отношений возникла с оформлением двух основных классов средневекового общества: феодалов(светских и духовных) и феодально-зависимого крестьянства.
Феодальная собственность на землю носила условный характер, так как феод считался пожалованным за службу. Со временем он превратился в наследственное владение, но формально за несоблюдение вассального договора мог быть отобран. Иерархически характер собственности выражался в том, что она была как бы распределена между большой группой феодалов сверху вниз, поэтому полной частной собственностью на землю не обладал никто. Тенденция развития форм собственности в средние века заключалась в том, что феод постепенно становился полной частной собственностью, а зависимые крестьяне, превращаясь в свободных(в результате выкупа личной зависимости) , приобретали некоторые права собственности на свой земельный участок, получая право продать его при условии выплаты феодалу особого налога. Соединение феодальной собственности с политической властью проявлялось в том, что основной хозяйственной, судебной и политической единицей являлась в Средние века крупная феодальная вотчина – сеньория. Причиной этого была слабость центральной государственной власти в условиях господства натурального хозяйства. В то же время в средневековой Европе сохранялось некоторое количество крестьян-аллодистов – полных частных собственников. Особенно много их было в Германии и Южной Италии.
Натуральное хозяйство – существенный признак феодализма, хотя и не такой характерный, как формы собственности, поскольку натуральное хозяйство, в котором ничего не продается и не покупается, имелось и на Древнем Востоке, и в Античности. В средневековой Европе натуральное хозяйство существовало примерно до XIIIв., когда оно начало превращаться в товарно-денежное под влиянием роста городов.
Одним из важнейших признаков феодализма многие исследователи считают монополизацию военного дела господствующим классом. Война была уделом рыцарей. Это понятие, обозначавшее первоначально просто воина, со временем стало обозначать привилегированное сословие средневекового общества, распространившись на всех светских феодалов. Однако необходимо отметить, что там, где существовали крестьяне-аллодисты, они, как правило, имели право носить оружие. Участие в крестовых походах зависимых крестьян также показывает неабсолютность этого признака феодализма.
Феодальное государство, как правило, характеризовалось слабостью центральной власти и рассредоточенностью политических функций. На территории феодального государства часто имелся целый ряд фактически независимых княжеств и вольных городов. В этих мелких государственных образованьях иногда существовала диктаторская власть, так как некому было противостоять крупному земельному собственнику в пределах небольшой территориальной единицы.
Характерным явлением средневековой европейской цивилизации, начиная с XI в., были города. Вопрос о соотношении феодализма и городов является дискуссионным. Города постепенно разрушили натуральный характер феодального хозяйства, способствовали освобождению крестьян от крепостной зависимости, содействовали возникновению новой психологии и идеологии. В то же время, жизнь средневекового города была основана на свойственных средневековому обществу принципах. Города были расположены на землях феодалов, поэтому первоначально население городов находилось в феодальной зависимости от сеньоров, хотя она и была слабее, чем зависимость крестьян. Средневековый город имел в своей основе и такой принцип как корпоративность. Горожане были организованы в цехи и гильдии, внутри которых действовали уравнительные тенденции. Сам город также представлял собою корпорацию. Особенно явно это проявилось после освобождения от власти феодалов, когда города получили самоуправление и городское право. Но именно благодаря тому, что средневековый город представлял собой корпорацию, после освобождения он приобрел некоторые черты, роднившие его с городом античности. Население состояло из полноправных бюргеров и не являющихся членами корпораций: нищих, поденщиков, приезжих. Превращение ряда средневековых городов в города-государства (как это было в античной цивилизации) также показывает оппозиционность городов феодальному строю. По мере развития товарно-денежных отношений на города стала опираться центральная государственная власть. Поэтому города способствовали преодолению феодальной раздробленности – характерной черты феодализма. В конечном итоге перестройка средневековой цивилизации произошла именно благодаря городам.
Средневековой европейской цивилизации была свойственна также феодально-католическая экспансия. Ее наиболее общей причиной был экономический подъем XI-XIII вв., вызвавший рост народонаселения, которому стало не хватать пропитания и земель. (рост народонаселения опережал возможности развития хозяйства) . Основными направлениями этой экспансии были крестовые походы на Ближний Восток, присоединение Южной Франции к французскому королевству, Реконкиста (освобождение Испании от арабов) , походы крестоносцев в Прибалтику и славянские земли. В принципе, экспансия не является специфической чертой средневековой европейской цивилизации. Эта черта была свойственна Древнему Риму, Древней Греции(греческая колонизация) , многим государствам Древнего Востока.
Картина мира средневекового европейца уникальна. Она содержит такие свойственные древневосточному человеку черты, как одновременное сосуществование прошлого, настоящего и будущего, реальность и предметность потустороннего мира, ориентация на загробную жизнь и на потустороннюю божественную справедливость. И в то же время через пронизанность христианской религией этой картине мира органически присуща идея прогресса, направленного движения человеческой истории от грехопадения к утверждению на земле тысячелетнего (вечного) царства божьего. Идеи прогресса не было в античном сознании, оно было ориентировано на бесконечное повторение одних и тех же форм и на уровне общественного сознания это явилось причиной гибели античной цивилизации. В средневековой европейской цивилизации идея прогресса сформировала направленность на новизну, когда развитие городов и все, связанные с этим изменения, сделали необходимыми перемены.
Внутренняя перестройка этой цивилизации (в рамках средневековья) началась в 12 веке. Рост городов, их успехи в борьбе с сеньорами, разрушение натурального хозяйства в результате развития товарно-денежных отношений, постепенное ослабление, а затем (14-15 века) и почти повсеместное прекращение личной зависимости крестьянства, связанное с развертыванием денежного хозяйства в деревне, ослабление влияния католической церкви на общество и государство как следствие усиления королевской власти, опиравшейся на города, уменьшение воздействия католицизма на сознание в результате его рационализации (причина – развитие теологии как науки, основанной на логическом мышлении) , появление светской рыцарской и городской литературы, искусства, музыки – все это постепенно разрушало средневековое общество, способствуя накоплению элементов нового, того, что не вписывалось в стабильную средневековую общественную систему. Переломным считается 13 век. Но становление нового общества происходило крайне медленно. Эпоха Возрождения, вызванная к жизни дальнейшим развитием тенденций 12-13 вв., дополненными зарождением раннебуржуазных отношений, представляет собой переходный период. Великие географические открытия, резко расширившие сферу влияния европейской цивилизации, ускорили ее переход в новое качество. Поэтому многие историки рассматривают конец 15 века как границу между Средними веками и Новым временем.
Понять культуру прошлого можно только при строго историческом подходе, только измеряя ее соответствующей ей меркой. Единого масштаба, под который можно было бы подогнать все цивилизации и эпохи, не существует, ибо не существует человека, равного самому себе во все эти эпохи.

Сочинение по литературе на тему: Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья

Другие сочинения:

1. Эпоха Возрождения дала миру множество знаменитых имен: писателей, скульпторов, художников, музыкантов. Художники-гуманисты усматривали объект своего творчества в изображении человека, его чувств, умственных способностей и качеств, так как и сами художники этой выдающейся эпохи тоже были неординарными личностями. Можно даже сказать, Read More ......
2. Рабле – величайший писатель эпохи Возрождения во Франции. Он был автором одной книги, но эта книга стала вершиной гуманистической французской литературы, мудрой и веселой энциклопедией Ренессанса. Родился Рабле в провинции, в г. Шиноне, в семье адвоката и в десятилетнем возрасте Read More ......
3. Быстрый расцвет гуманистической мысли во Франции совпадает с первой половиной царствовании Франциска I (1515-1547). Итальянские походы, начавшиеся его предшественниками и продолженные им, очень расширили культурные отношения между двумя народами Сильное влияние Италии является одной из важнейших особенностей Французского Возрождения Раннее Read More ......
4. Образы разнообразных великанов часто встречаются на страницах французских и немецких сказок. Там их изображают злыми, жестокими, коварными, часто людоедами, которых все ж таки удается перехитрить обычным людям. Франсуа Рабле тоже взял для своего романа сюжет, хорошо известный в французском народном Read More ......
5. Для писателей французского Возрождения по сравнению с раннесредневековыми авторами характерно чрезвычайное расширение горизонта, большой охват умственных интересов. Величайшие из них приобретают черты типичного для Ренессанса “универсального человека”, ко всему восприимчивого и причастного. Самый яркий пример этого – творчество и деятельность Read More ......
6. Цивилизация европейского средневековья представляет собой качественно своеобразное целое, являющееся следующей после Античности ступенью развития европейской цивилизации. Переход от Античного мира к Средним векам был связан с падением уровня цивилизации: резко сократилась численность населения (со 120 млн. чел. в период расцвета Read More ......
7. Установление в X – XI вв. феодальных отношений в большинстве стран Западной Европы привело к разделению общества на два антагонистических класса – феодалов и крепостных крестьян. Господствующий класс феодального общества, военно-земледельческая знать, получает четкое сословное оформление, обособляясь в своих наследственных Read More ......
8. Римская империя пала, и с ее падением закончилась большая эпоха, увенчанная лаврами мудрости, знаний, красоты, величественности, блистательности. С ее падением пришел конец и развитой цивилизации, свет которой возродится лишь через десять столетий – суровых, темных, удивительных, злых, неистовых, невыразимо прекрасных. Read More ......

"...Я увидел, - признался Гоголь в "Авторской исповеди", - что нужно со смехом быть очень осторожным - тем более что он заразителен, и стоит только тому, кто поостроумней посмеяться над одной стороной дела, как уже вослед за ним тот, кто потупее и поглупее, будет смеяться на всеми сторонами дела"./

Что я узнал, прочитав книгу Бахтина?

Существовала отдельная тысячелетняя смеховая народная карнавальная культура, которая почти исчезла(?) с окончанием средневековья.

Что Рабле - главный выразитель этой смеховой народной культуры - не понимался правильно вплоть до Бахтина, несмотря на многочисленные оценки, довольно единодушные, дававшиеся виднейшими представителями культуры, прежде всего французской.

Что христианство было официальным мрачным пугающим внешним тысячелетним учением, навязанным власть имущими, которому противостоял народ в своей тысячелетней карнавальной культуре (что противоречит основным современным изысканиям о средневековье).

Что серьезность и смех не состояния, присущие одному субъекту, который использует их по надобности, а являются двумя универсальными точками зрения на мир, причем серьезность негативна, смех позитивен (позиция Бахтина колеблется по поводу серьезности).

Что сочные ругательства, гиперболизированные непристойности и богохульства (по Бахтину "материально-телесный низ"), которые использовал Рабле, являются не едкой насмешкой и веселостью, а есть уничтожающе-возрождающими, по сути сакральными, словами и действиями, за которыми, в конечном итоге, просматривается "золотой век" всеобщего равенства и счастья, то есть это пожелание счастья, благословения в своем роде.

Все эти тезисы вызвали у меня сомнения в их истинности, так как прочитав книгу Рабле, я всего этого не увидел. Кроме того, они вступили в противоречие с тем, что я читал о средневековье.

А.Гуревич пишет:
Поскольку регулятивный принцип средневекового мира - бог, мыслимый как высшее благо и совершенство, то мир и все его части получают нравственную окраску. В средневековой “модели мира” нет этически нейтральных сил и вещей: все они соотнесены с космическим конфликтом добра и зла и вовлечены во всемирную историю спасения.

Видение мира, где присутствовала "встреча двух уровней культуры, ученого и народного , являлось порождением глубокого своеобразия средневековой культуры. Оно было присуще образованному монаху, церковному деятелю, горожанину, крестьянину, рыцарю. Это видение мира широко представлено в искусстве того времени. Подчеркнем: это церковное искусство и монашеская изобретательность. От "культуры агеластов" - носителей "пугающего и напуганного сознания"(Бахтин) - ничего нет и в помине.

Хейзинга о средневековье: " Атмосфера религиозного напряжения проявляется как невиданный расцвет искренней веры. Возникают монашеские и рыцарские ордена. В них создается свой уклад жизни. «Жизнь была проникнута религией до такой степени, что возникала постоянная угроза исчезновения расстояния между земным и духовным»

Продолжаю размышления. Причина, по которой средневековая культура имеет, кроме осмеивающей стороны, возрождающую, я бы сказал, оптимистичную - религиозное христианское сознание , которое имело надежду на загробную жизнь, которая была реальностью их повседневной жизни. Скорее для Бахтина была двумирность, советская власть была той официальной культурой, которой он противостоял, а для средневековой культуры церковное учение не было официальным, это была кровь и плоть культуры средневековья, отсюда и жизнеспособность и полнокровность, отсутствие страха и возможность смеяться над самой собой, ни в коем случае не уничтожая при этом "серьезное". "Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?" - знала культура и спасение в церкви было реальностью для всех. Потому, когда Бахтин пишет:
"путы благоговения, серьезности, страха божия, гнет таких мрачных категорий, как "вечное", "незыблемое", "абсолютное", "неизменное", то рождается вопрос - о какой эпохе он пишет?
Когда произошла секуляризация сознания средневекового общества, а Рабле был пионером в этом процессе, тогда и изменилось содержание гротеска, который есть форма - сначала еще присутствовала индивидуальная, уже не церковная, вера в "золотой век" (по Бахтину), в дальнейшем эта вера отвергла всякую надежду, а осталась пустота, которую пришлось заполнить своим экзистенциальным смыслом, даже если этот смысл есть отсутствие смысла.

Бахтин пишет, что до него исследовали средневековый гротеск через очки своего времени, но я вижу, что и сам он смотрит через "очки своего времени" и своих личных предпочтений: классовой борьбы - противостояние народа и феодально-церковных угнетателей, очки воинствующего атеизма, считающего, что для людей религия только внешний феномен и они только ждут, чтобы посмеяться над ней, очки гегелевского идеализма с верой в исторический прогресс человечества и "бессмертие народного тела", очки советского диссидента - так же, как умный Рабле, он своим трудом противостоит системе, очки героического ницшеанства - вера в Человека, кинувшему вызов мертвому "апполонизму", противопоставив ему "дионисийские" прозрения и победившему.

Также думаю, всему свое место - материально-телесный низ, как сторона жизни, не может создать идеалы, ведущие к возрождению культуры , а разрушить может все. Почему же Бахтин не принял большевистскую революцию, которая была во многом торжеством материально-телесного низа с возрождающими целями. Выходит, теория разошлась с практикой, амбивалентность "низа" не проявилась.

Подведу итог. Книга эпатажная, тенденциозная, в то же время дающая толчок исследовать многочисленные вопросы для выработки собственного взгляда. Важно прочитать, ведь книга прочно вошла в советскую культуру и ее эхо часто звучит сегодня.

P.S. Исследуя темы книги, натолкнулся на мнение Аверинцева:

Сергей Аверинцев пишет:
У действительности - жестокий нрав: при жизни Бахтина о нем жестоко позабывали, а под конец его жизни и после его смерти мир канонизировал его теории, приняв их с большей или меньшей степенью недоразумения, тоже достаточно жестокого . Всесветный миф о книге "Творчество Франсуа Рабле" - под стать всесветному мифу о "Мастере и Маргарите" Булгакова, чья судьба во многих отношениях параллельна судьбе бахтинского труда. Глаза Бахтина, обращенные в поисках материала для его утопии на инаковость Запада, словно бы повстречались с глазами его западных читателей, отыскивающих у русского мыслителя нечто недостающее на Западе - на потребу строительства их собственной утопии.

А может книга Бахтина - это грандиозная мистификация и он до сих пор смеется над нами? Тогда король не голый, а рогатый. Это в стиле Рабле)