Бунин. "Солнечный удар"

За окном голубое небо, лето пусть и подходит к концу – возможно это последний, прощальный, залп – но пока ещё жарко и много, много солнца. И мне вспомнился великолепный, летний, рассказ Бунина «Солнечный удар». Я взял его и перечитал с самого утра. Бунин – один из любимых моих писателей. Как прекрасно он владеет своим «писательским мечом»! Какой точный язык, какой у него всегда сочный натюрморт описаний!

И совсем не оставляет таких положительных впечатлений тот «Солнечный удар» , который снял по мотивам рассказа Никита Михалков . Как кинокритик, я не мог не вспомнить и этот фильм.

Сравним оба «удара». Несмотря на разность видов искусства, кино и литературы, мы имеем право это сделать. Кино, как своеобразный синтез динамической картинки и повествовательного текста (вынесем за скобки музыку, она не понадобится для разбора), не может обойтись без литературы. Предполагается, что любое кино, как минимум, начинается со сценария. В основу сценария, как в нашем случае, может лечь любое повествовательное произведение.

С другой стороны, (на первый взгляд, эта мысль может показаться абсурдной) и литература не может обойтись без «кино»! Это несмотря на то, что кинематограф появился совсем недавно, на тысячелетия позже литературы. Но я взял кино в кавычки – его роль выполняет наше воображение, которое в процессе прочтения той или иной книги создаёт внутри нашего сознания движение зрительных образов.

Хороший автор не просто пишет книгу. Он видит все события, даже самые фантастические, собственными глазами. Поэтому такому писателю веришь. Режиссёр же свои образы, своё видение пытается воплотить в кино при помощи актёров, интерьеров, предметов и камеры.

В этих точках соприкосновения кино и литературы мы и можем сравнить эмоции от бунинского рассказа и от фильма, созданного на его основе. И в нашем случае, мы имеем два абсолютно разных произведения. И дело тут не только в вольной интерпретации, которую позволил себе режиссёр – его картина самостоятельное произведение, он безусловно имеет на это право. Однако…

Однако, посмотрите (прочитайте), как быстро и легко у Бунина дама соглашается на адюльтер. «Ах, да делайте, как хотите!», – говорит она уже в начале рассказа и сходит с поручиком на берег, на одну ночь, чтобы потом никогда не встретиться, но помнить об их свидании всю жизнь. Какая у Бунина лёгкость и невесомость! Как точно передано это настроение! Как идеально описана эта любовная вспышка, это внезапное желание, эта невозможная доступность и блаженная легкомысленность!

Как и в каждом бунинском рассказе, мастерски дано описание провинциального городка, куда попал главный герой. И как точно показан постепенный переход от этой атмосферы произошедшего чуда к сильной гравитации беспредельной тоски о прошедшем счастье, о потерянном рае. После расставания для поручика окружающий мир постепенно наливается свинцовым весом, становится бессмысленным.

У Михалкова тяжесть же чувствуется сразу. В картине чётко заявлено двоемирие, до и после Революции 1917 года. Мир «до» показан светлыми, мягкими тонами, в мире «после» – холодные и угрюмые краски, мрачно-серо-синие. В мире «до» – пароходик, облачко, дамы в кружевах и с зонтиками, здесь всё и происходит по фабуле бунинского «удара». В мире «после» – пьяные матросы, убитый павлин и комиссары в кожанках – с первых кадров нам показывают «окаянные дни», тяжёлые времена. Но «тяжёлый» новый мир нам не нужен, сосредоточимся на старом, где поручик и получает «солнечный удар», влюбляется в молодую попутчицу. Там у Никиты Сергевича тоже всё нелегко.

Чтобы дать сойтись даме с поручиком Михалкову понадобились какие-то фокусы, нелепости, танцы и тяжёлая пьянка. Надо было показать как капает из крана вода (у меня, кстати, похожая проблема), и работают поршни в машинном отделении. И даже газовый шарф, перелетавший с места на место, не помог... Не создал он атмосферу лёгкости.

Поручику нужно было устроить перед дамой истеричную сцену. Тяжело ведь, Никита Сергеевич, очень тяжело и невыносимо сходятся у Вас мужчина и женщина. Неуклюже, топорно, несуразно. Так могло произойти только на советских курортах, а не в России, которую Вы, Никита Сергеевич, потеряли. Иван Алексеевич писал же совсем о другом! Поручик уже через три часа после знакомства просит даму: «Сойдёмте!», и они сходят на незнакомой пристани – «сумасшествие…» Бунинский поручик ставит рекорд пикапа. А у Михалкова русский офицер женщин боится, то перед голой куртизанкой в обморок падает (см. «Сибирский Цирюльник»), то сильно напивается, чтобы с дамой объясниться.

Тяжёл по Михалкову и их последующий любовный труд, который Бунин не стал описывать, и в этом тоже определённая лёгкость намёка – читатель сам всё вообразит. А в фильме камера ведёт нас к женской груди, обильно усеянной каплями пота – что они там такое вытворяли? Мебель что ли в гостинице передвигали? Пошло! Вульгарно и пошло! Пошлый и вид из окна с утра: солнце, зелёный пригорок и тропинка, ведущая к церкви. Сусально и приторно. Аж тошнит!

Многие сцены, которых нет у Бунина, абсурдны и грубо прилеплены. Они достойны только недоумения. Вот, например, фокусник в ресторане на примере лимона с косточкой объясняет поручику теорию «Капитала» Маркса. Что это за бред? Эти лишние сцены создают только дурное послевкусие, как будто бормотухи выпил, которая сильно ударила по мозгам.

Никита Сергеевич, конечно, мастер своего дела. Этого нельзя не признавать, когда видишь, как работает его камера, какие ракурсы выхватывает, как поставлена картинка. И артисты не сказать, что плохо играют в фильме, порой даже великолепно! Но вот когда всё склеивается в единую картину, то получается какая-то мура и каша. Как-будто проводишь время в дурном бессвязном сне.

Михалков пытается раз от разу создать новый киноязык, но все его последние фильмы смотреть невозможно, это шизофрения, а не кино. Неудача следует за неудачей. Так вышло и с его последним «Солнечным ударом».

Бунин. "Солнечный удар"

Ничипоров И. Б.

Рассказ "Солнечный удар" (1925)

Рассказ был написан в 1925 г. и, напечатанный в "Современных записках" в 1926 г., стал одним из самых примечательных явлений прозы Бунина 1920-х гг.

Смысловым ядром рассказа, внешне напоминающего эскизную зарисовку краткого любовного "приключения", становится глубинное постижение Буниным сущности Эроса, его места в мире душевных переживаний личности. Редуцируя экспозицию и рисуя с первых же строк внезапную встречу героев (так и не названных ни разу по имени), автор заменяет логику событийного ряда россыпью психологически насыщенных деталей окружающего природно-предметного бытия от "тепла и запахов ночного летнего уездного города" до характерного "волжского щегольства" подплывающего к пристани парохода. Взаимное притяжение героев оказывается здесь вне сферы традиционной психологической мотивации и уподобляется "сумасшествию", "солнечному удару", воплощая надличностную, иррациональную стихию бытия.

На место поступательной сюжетной динамики выдвигается здесь "миг", решающее мгновение жизни героев, изображение которого предопределяет дискретность повествовательной ткани. В "миге" любовной близости поручика и его спутницы перекидывается мост сразу между тремя временными измерениями: мгновением настоящего, памятью о прошлом и интуицией о последующем: "Оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой…" (5,239). Важен здесь акцент на субъективно-лирическом переживании времени. В прозе Бунина уплотнение хронотопических форм позволяет, с учетом психологических открытий новейшей эпохи, передать синхронность внутренних переживаний (в отличие от толстовской "диалектики"), высветить невыявленные, бессознательные пласты душевной жизни. Этот "миг" телесного сближения, одухотворенного и душевным чувством, становится кульминацией рассказа, от него тянется нить к внутреннему самопознанию героя, его прозрениям о сущности любви.

Переосмысляя реалистические принципы психологизма, Бунин отказывается от развернутых внутренних монологов персонажей и активно использует косвенные приемы раскрытия душевных импульсов через "пунктир" "внешней изобразительности". Сам образ "незнакомки" дан через отрывистые метонимические детали: это прежде всего основанные на синестезии портретные штрихи ("рука пахла загаром", "запах ее загара и холстинкового платья"). Вообще в культуре Серебряного века женский образ приобретает особую весомость, становясь воплощением тайных сплетений душевной жизни, особой чувствительности к вселенским силам Эроса (философские идеи В.Соловьева о Софии, контекст поэзии символистов, загадочная аура, окружающая многих героинь Бунина, Куприна и др.). Однако у Бунина этот образ, как и живописание любви в целом, далеко от символистских мистических "туманов" и прорастает из конкретики чувственного бытия, манящего своей непостижимостью.

От телесного упоения герой рассказа постепенно приходит к "запоздалому" осознанию "того странного, непонятного чувства, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог…" (5,241). Любовное переживание приоткрывает поручику подлинную "цену" всего прожитого и пережитого и преломляется в новом видении героем внешнего мира. Это то "счастливое", бесконечно дорогое, что начинает распознавать он в звуках и запахах уездного волжского города, то "безмерное счастье", которое его преображенная душа ощущает "даже в этом зное и во всех базарных запахах" (5,242). Однако "безмерность" любовного восторга, того, что "необходимее жизни", антиномично соединяется в прозе Бунина с неизбывным ощущением несовместимости этой онтологической полноты с "будничными" проявлениями действительности потому и впечатление от службы в соборе, "где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга", вглядывание в обычные изображения людей на фотографической витрине наполняют душу героя болью: "Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено… этим страшным "солнечным ударом", слишком большой любовью, слишком большим счастьем…" (5,243). В данном прозрении персонажа сердцевина трагедийной бунинской концепции любви чувства, приобщающего человека к вечности и катастрофично выводящего его за пределы земного мироощущения и пространственно-временных ориентиров. Художественное время в рассказе от мига любовной близости героев до описания чувств поручика в финале глубоко не хронологично и подчинено общей тенденции к субъективации предметно-изобразительных форм: "И вчерашний день и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад…" (5,244).

Обновление повествовательной структуры проявляется в рассказе не только в редукции экспозиционной части, но в значимости лейтмотивных композиционных принципов (сквозные образы города, данные глазами героя), ассоциативных ходов, стоящих над причинно-следственным детерминизмом. В книге "О Чехове" Бунин вспоминал об одном из ценнейших для себя чеховских советов: "По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец…" .

Финальный волжский пейзаж в "Солнечном ударе" соединяет реалистическую достоверность с символической обобщенностью образного ряда и, ассоциируясь с "огнями" кульминационных мгновений личностного бытия персонажа, придает рассказу онтологическую перспективу: "Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг…" (5,245). Экспрессия пейзажных образов таинственного "волжского мира" в рассказе усиливается в затаенном ностальгическом чувстве автора об утраченной навсегда России, сохраняемой силой памяти и творческого воображения. В целом образ России в эмигрантской малой прозе Бунина ("Божье древо", "Косцы"), а также в романе "Жизнь Арсеньева", не теряя живой предметности, насыщается горестно-пронзительным лирическим чувством.

Таким образом, в рассказе "Солнечный удар" явлено художественное совершенство писателя в осмыслении иррациональных глубин души и тайны любви, что проявилось в характерном для русской и зарубежной прозы ХХ в. обновлении форм психологизма, принципов сюжетно-композиционной организации. Соприкасаясь со многими модернистскими экспериментами в данной сфере, Бунин, с его интересом к "земным" корням человеческого характера, конкретности обыденной жизни, наследовал вершинные достижения реалистической классики.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом, — все было прелестно в этой маленькой женщине, — и сказала: — Я, кажется, пьяна... Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно... Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем? Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани. Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы). Поручик пробормотал: — Сойдем... — Куда? — спросила она удивленно. — На этой пристани. — Зачем? Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке. — Сумасшествие... — Сойдем, — повторил он тупо. — Умоляю вас... — Ах, да делайте, как хотите, — сказала она, отворачиваясь. Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упали друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни... Поручик кинулся за вещами. Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города... Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, — и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой. В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и — уже рассудительна. — Нет, нет, милый, — сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, — нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара... И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, — как раз к отходу розового «Самолета», — при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад. Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею — и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате. — Странное приключение! — сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. — «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать...» И уже уехала... Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала — и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки... Потому что где же они теперь могут встретиться? — «Не могу же я, — подумал он, — не могу же я ни с того ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» — И город этот показался ему каким-то особенным, заповедный городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! — И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние. «Что за черт! — подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. — Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?» Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство — то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! «А главное, — подумал он, — ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!» Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цигарку. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», — подумал он, направляясь к базару. Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему: «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, заказал ботвинью со льдом... Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, — провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни. — Совсем разгулялись нервы! — сказал он, наливая пятую рюмку водки. Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться — он это чувствовал слишком живо — было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила: — А зачем вам нужно знать, кто я, как меня зовут? На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами... Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, — да, поражено, он теперь понимал это, — этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных — молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, — перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень... Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы. — Куда идти? Что делать? Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь... Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад. Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, — только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, — обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, — имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего, безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, — и наконец заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи... И вчерашний день, и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад. Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей. — А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! — весело сказал извозчик, берясь за вожжи. Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода. — В аккурат доставил! — сказал извозчик заискивающе. Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней. Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром. Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг. Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет. Приморские альпы, 1925.

Множество произведений И. Бунина - гимны настоящей любви, в которой есть все: и нежность, и страсть, и ощущение той особой связи между душами двух любящих. Такое чувство описано и в рассказе «Солнечный удар», который писатель считал одним из лучших своих произведений. Ученики знакомятся с ним в 11 классе. Предлагаем облегчить подготовку к уроку, воспользовавшись анализом произведения, представленным ниже. Разбор также поможет быстро и качественно подготовиться к уроку и ЕГЭ.

Краткий анализ

Год написания - 1925 г.

История создания - На написание произведения И. Бунина вдохновила природа Приморских Альп. Рассказ был создан в период, когда писатель работал над циклом произведений, связанных любовной тематикой.

Тема - Главная тема произведения - настоящая любовь, которую человек чувствует и душой, и телом. В завершающей части произведения появляется мотив разлуки с любимым человеком.

Композиция - Формальная организация рассказа несложная, однако есть определенные особенности. Элементы сюжета размещены в логической последовательности, но начинается произведение завязкой. Еще одна особенность - обрамление: рассказ начинается и заканчивается картиной моря.

Жанр - Рассказ.

Направление - Реализм.

История создания

«Солнечный удар» был написан И. Буниным в 1925 году. Стоит отметить, что год написания совпал с периодом, когда писатель работал над рассказами, посвященными теме любви. Это один из факторов, объясняющий психологическую глубину произведения.

Об истории создания И. Бунин рассказывал Г. Кузнецовой. После разговора женщина написала в своем дневнике следующее: «Говорили вчера о писании и о том, как рождаются рассказы. У И.А. (Ивана Алексеевича) это начинается с природы, какой-нибудь картины, мелькнувшей в мозгу, часто обрывка. Так солнечный удар явился от представления о выходе на палубу после обеда, из света во мрак летней ночи на Волге. А конец пришел позднее»

Тема

В «Солнечном ударе», анализ произведения следует начать с характеристики главных проблем. В рассказе отобразился мотив , очень распространенный как в мировой, так и в отечественной литературе. Тем не менее, автор сумел раскрыть его оригинально, углубившись в психологию героев.

В центре произведения тема искренней, пылкой любви, в контексте которой развиваются проблемы взаимоотношений между людьми, разлуки влюбленных, внутреннего противоречия, вызванного несовместимостью чувств и обстоятельств. Проблематика произведения основана на психологизме. Система образов неразветвленная, поэтому внимание читателя постоянно сконцентрировано на двух героях - поручике и прекрасной незнакомке.

Начинается рассказ описанием обеда на палубе корабля. Именно в таких условиях познакомились молодые люди. Между ними сразу же пробежала искра. Мужчина предложил девушке сбежать от посторонних. Сойдя с корабля, они направились в гостиницу. Когда молодые люди остались наедине, пламя страсти сразу же охватило их тела и разум.

Время в гостинице пролетело незаметно. Утром поручик и прекрасная незнакомка вынуждены были расстаться, но сделать это оказалось очень сложно. Молодые люди раздумывают, что же с ними произошло. Они предполагают, что это был солнечный удар. В этих рассуждениях кроется смысл названия произведения. Солнечный удар в данном контексте - символ внезапного психического потрясения, любви, затмевающей разум.

Возлюбленная уговаривает поручика проводить ее на палубу. Здесь мужчина, кажется, снова поражается солнечным ударом, ведь позволяет себе поцеловать незнакомку при всех. Герой долго не может оправиться после разлуки. Его терзают мысли о том, что у его возлюбленной, скорее всего, есть семья, поэтому им не суждено быть вместе. Мужчина порывается написать возлюбленной, но потом понимает, что не знает ее адреса. В таком мятежном состоянии герой проводит еще одну ночь, недавние события понемногу отдаляются от него. Тем не менее, они не проходят бесследно: поручику кажется, что он постарел лет на десять.

Композиция

Композиция произведения простая, но на некоторые особенности стоит обратить внимание. Элементы сюжета размещены в логической последовательности. Тем не менее, начинается рассказ не экспозицией, а завязкой. Такой прием усиливает звучание идеи. Герои знакомятся друг с другом, а потом уже мы узнаем о них больше. Развитие событий - ночь в гостинице и утренняя беседа. Кульминация - сцена расставания поручика и незнакомки. Развязка - вспыхнувшая любовь понемногу забывается, но оставляет глубокий след в душе героя. Такое завершение предоставляет читателю возможность сделать определенные выводы.

Особенностью композиции произведения можно считать и обрамление: рассказ начинается и заканчивается сценой на палубе.

Жанр

Жанр произведения И. Бунина «Солнечный удар» - рассказ, о чем свидетельствуют такие признаки: небольшой объем, главную роль играет сюжетная линия влюбленных, главных героев всего два. Направление рассказа - реализм.

Тест по произведению

Рейтинг анализа

Средняя оценка: 4.6 . Всего получено оценок: 101.

Варяница Алёна Геннадьевна,

магистрантка 1 года обучения

Высшей школы словесности, европейских и восточных языков

Пространственно-временной континуум

в рассказе Бунина «Солнечный удар»

Категория континуума непосредственно связана с понятиями времени и пространства. Сам термин «континуум» означает, по словам И.Р.Гальперина, «непрерывное образование чего-то, т.е. нерасчлененный поток движения во времени и в пространстве» [Гальперин:1971, 87] . Однако движение возможно проанализировать только в том случае, если приостановить его и увидеть в разложенных частях дискретные характеристики, которые во взаимодействии создают представление о движении. Таким образом, континуум как категорию текста можно в самых общих чертах представить себе как определенную последовательность фактов, событий, развертывающихся во времени и пространстве.

Известно, что ощущение времени для человека в разные периоды его жизни субъективно: оно может растягиваться или сжиматься. Такая субъективность ощущений по-разному используется авторами художественных текстов: мгновение может длиться долго или вовсе остановиться, а большие временные периоды – промелькнуть в одночасье. Художественное время – это последовательность в описании событий, субъективно воспринимаемых. Такое восприятие времени становится одной из форм изображения действительности, когда по воле автора изменяется временная перспектива, которая может смещаться, прошедшее мыслиться как настоящее, а будущее предстать как прошедшее и т.п.

«B своем произведении писатель создает определенное пространство, в котором происходит действие. Это пространство может быть большим, охватывать ряд стран в романе путешествий или даже выходить за пределы земной планеты, но оно может также сужаться до тесных границ одной комнаты» [Лихачев:1968, 76] .

«Писатель в своем произведении творит и время, в котором протекает действие произведения. Произведение может охватывать столетия или только часы. Время в произведении может идти быстро или медленно, прерывисто или непрерывно, интенсивно наполняться событиями или течь лениво и оставаться «пустым», редко «населенным» событиями» [Лихачев:1968, 79].

Категория времени в художественном тексте осложнена еще и двуплановостью – это время повествования и время события. Поэтому временные смещения вполне закономерны. Удаленные по времени события могут изображаться как непосредственно происходящие, например, в пересказе персонажа. Временное раздвоение – обычный прием повествования, в котором пересекаются рассказы разных лиц, в том числе и собственно автора текста.

Но такое раздвоение возможно и без вмешательства персонажей в освещение прошлых и настоящих событий. Пространство так же, как и время, по воле автора может смещаться. Художественное пространство создается благодаря применению ракурса изображения; это происходит в результате мысленного изменения места, откуда ведется наблюдение: общий, мелкий план заменяется крупным, и наоборот.

В художественном тексте пространственные понятия могут вообще преобразовываться в понятия иного плана. По М. Ю. Лотману, художественное пространство – это модель мира данного автора, выраженная на языке его пространственных представлений [Лотман:1988, 212].

Пространственные понятия в творческом, художественном контексте могут быть лишь внешним, словесным образом, но передавать иное содержание, не пространственное. Пространство и время – основные формы бытия, жизни, именно как такие реальности они воссоздаются в текстах нехудожественных, в частности, в научных, а в художественных текстах они могут трансформироваться, переходить одно в другое [Валгина:2003, 115].

Ведущая роль в разработке категорий художественного пространства и времени принадлежит М.М. Бахтину, предложившему «последовательно хронотопический подход» в изучении художественного произведения. М.М.Бахтин дал следующее определение разработанному понятию: «Существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе, мы будем называть хронотопом (что значит в дословном переводе - «времяпространство»)» [Бахтин:1975, 245].

Хронотоп играет важную роль, так как «определяет художественное единство литературного произведения в его отношении к реальной действительности», а также имеет «существенное жанровое значение» в литературе: «Можно прямо сказать, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом» [Бахтин:1975, 247]. Так, зародившись в учении М.М. Бахтина, в исследованиях последних лет хронотоп определяется как структурный закон жанра.

Отталкиваясь от выдвинутых постулатов, М.М. Бахтин выделял «хронотопические ценности разных степеней и объемов», которыми пронизаны искусство и литература: «Хронотоп встречи», «Хронотоп дороги», Реальный хронотоп – «площадь» («агора»), «Замок», «Гостиная-салон», «Провинциальный городок», «Порог» [Бахтин:1975, 253].

Автор ссылался на перечень только больших, объемлющих хронотопов, указывая на то, что «каждый такой хронотоп может включать в себя неограниченное количество мелких хронотопов: ведь каждый мотив может иметь свой особый хронотоп» [Бахтин:1975, 261], то и становится предметом исследования ученых.

М.М. Бахтин определил основные значения выделенных хронотопов: «сюжетообразующее» значение («они являются организационными центрами основных сюжетных событий романа»), «изобразительное» значение («хронотоп как преимущественная материализация времени в пространстве является центром изобразительной конкретизации, воплощения для всего романа») [Бахтин:1975, 263].

М.М. Бахтин, исходя из полученных результатов исследования романной природы произведения, делает заключение о том, что «хронотопичен всякий художественно-литературный образ. Существенно хронотопичен язык как сокровищница образов. Хронотопична внутренняя форма слова, то есть тот опосредствующий признак, с помощью которого первоначальные пространственные значения переносятся на временные отношения (в самом широком смысле)» [Бахтин:1975, 289].

В литературоведении проблема художественного времени и пространства остается актуальной при обращении к анализу произведений.

Интересен с этой позиции рассказ Бунина «Солнечный удар», написанный им в 1925 году.

Сюжет рассказа основан на случайной встрече поручика и молодой женщины. С ними случилось то, что суждено испытать немногим: вспышку страсти, подобную по силе солнечному удару. Герои понимают, что оба бессильны противиться этому чувству и решаются на безрассудный поступок: сходят на ближайшей пристани. Войдя в номер, герои дают волю охватившей их страсти: «...оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытывал за всю свою жизнь ни тот, ни другой» [Бунин:1986, 387].

Утром « маленькая безымянная женщина » уезжает. Сначала поручик отнесся к случившемуся очень легко и беззаботно, как к забавному приключению, которых немало было и еще будет в его жизни. Но, вернувшись в гостиницу, он понимает, что не в силах быть в номере, где все еще напоминает о ней. С нежностью вспоминает он ее слова, сказанные перед отъездом: «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...» [Бунин:1986, 388].

То, что раньше казалось мимолетным видением, перерастает во что-то большее. Поручик осознает, что его сердце поражено любовью. В короткое время для него произошло то, что для некоторых людей длится всю жизнь. Он готов отдать жизнь за то, чтобы снова увидеть свою «прекрасную незнакомку» и высказать, «как он мучительно и восторженно любит ее» .

Итак, рассказ начинается встречей на теплоходе двух людей: мужчины и женщины (согласно терминологии Бахтина – это «хронотоп встречи»). Создается некое ощущение чего-то мгновенного, внезапно поражающего, а здесь - и влекущего за собой опустошение души, страдание, несчастье. Это особенно отчетливо чувствуется, если сопоставить начало («После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом» [Бунин:1986, 386]) и конец рассказа («Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет» [Бунин:1986, 392] ).

Рассмотрим ещё один приём, которым пользуется И.А. Бунин, - это организация пространства и времени.

Отметим, что в произведении пространство ограничено. Герои приезжают на пароходе, уезжают опять на пароходе; потом гостиница, откуда поручик едет провожать незнакомку, туда он и возвращается. Герой постоянно совершает обратное движение. Можно предположить, что это своеобразный замкнутый круг. Поручик бежит из номера, и это понятно: пребывание здесь без нее мучительно, но он возвращается, так как этот номер ещё хранит следы незнакомки. Думая о пережитом, герой испытывает боль и радость.

Можно рассмотреть и другие категории «пространства»:

1. Реальные пространства: река, пароход, лодка, номер в гостинице, городок, базар.

История любви героев своеобразно обрамлена двумя пейзажами. «Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону…» [Бунин:1986, 386]. Кажется, что природа становится здесь чем-то подталкивающим героев друг к другу, способствующим возникновению у них любовных чувств, обещающим что-то прекрасное. И, в то же время, возможно, описание ее несет в себе мотив безысходности, ведь здесь есть нечто, предвещающее финал, где «темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг» [Бунин:1986, 389 ]. Складывается такое впечатление, что герои, появляясь из « темноты », вновь растворяются в ней. Писатель высвечивает лишь миг в их судьбах.

«Пространственное» перемещение огней в этих пейзажах тоже чрезвычайно важно. Они как будто обрамляют историю любви героев: в первом пейзаже были впереди, обещая счастье, а во втором - позади. Вот теперь все замкнулось, и повтор « плыли и плыли » кажется намеком на монотонность жизни поручика без «нее» («…как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье…» ).

Противопоставляются пространства природы и мира людей. В описании утра автор использует характерный для него прием «нанизывания» эпитетов и деталей, которые передают ощущения героев, придают осязаемость чувствам: «В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади… маленькая безыменная женщина уехала» [Бунин:1986, 38 7]. Базар, не замеченный героем, когда он провожал незнакомку, теперь становится предметом его внимания. Раньше бы поручик не заметил ни навоза среди телег, ни мисок, ни горшков, ни баб, сидящих на земле, и фраза «вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» не показалась бы ему столь мелочной и пошлой, как теперь.

2. В нутренние пространства ге роев: героя, героини и любви.

Бунина в большей степени интересует герой, так как именно его глазами мы смотрим на мир, но, как ни странно, «носителем действия» будет героиня. Ее появление вырывает героя из привычного для него «мира», и даже если тот в него возвращается, то жизнь его все равно будет иной.

Внимательный к звукам, запахам Бунин описывает незнакомку глазами поручика в начале произведения. И в ее портрете появляются детали, которые, в понимании Бунина, свойственны видению охваченного влечением человека: «…рука, маленькая и сильная, пахла загаром» , «крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем» , «..свежа, как в семнадцать лет, проста, весела и - уже рассудительна» [Бунин:1986, 386 ].

Автор впервые дает портрет героя почти в самом конце рассказа. «Обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз» превращается в лицо страдающего человека и имеет теперь «возбужденное, сумасшедшее выражение» . Интересно, что автор по времени разводит описание героев: ее описывает в начале, его в конце произведения. И.А. Бунин делает акцент на то, как герой перестает быть безликим только в конце произведения. Можно предположить, что это происходит из-за того, что поручик узнал, что такое любовь («… совсем новое чувство - то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! ». ).

В произведении можно выделить также пространство любви, ведь любовь здесь является главным героем. Вначале рассказа непонятно любовь ли это: «Он» и «она» повинуются зову плоти. Как нам кажется, что такое обилие глаголов (« кинулся », « прошли », « вышли », « поднялись », « выехали ») может говорить о быстрой смене действий. Этим бесконечным повторением глаголов движения, автор стремится акцентировать внимание читателя на появлении в действиях героев какой-то «горячечности», изображая их чувство как болезнь, которой нельзя противостоять. Но в какой-то момент мы начинаем понимать, что «он» и «она» все-таки любили друг друга по-настоящему. Осознание этого приходит к нам тогда, когда Бунин впервые заглядывает в будущее героев: «Поручик так порывисто кинулся к ней и оба исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой» [Бунин:1986, 387 ].

Рассмотрим, как в этом рассказе прослеживается категория «времени». Можно выделить:

1. «Реальное» время действия: два дня, вчера и сегодня;

2. «Психологическое» время действия: прошлое, настоящее и будущее;

Система антонимов, предложенная Буниным, направлена на то, чтобы показать, какая пропасть легла между прошлым и настоящим. Номер был ещё полон ею, ещё чувствовалось её присутствие, но уже номер пуст, а её уже не было, уже уехала, никогда её не увидит, и ведь никогда уже ничего не скажешь. Постоянно видно соотношение контрастных предложений, которые связывают прошлое и настоящее через память («Чувство только что испытанных наслаждений было ещё живо в нём, но теперь главным было новое чувство»). Нужно было поручику чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти, и он бродит по городу, пытаясь спастись от наваждения, не понимая, что с ним всё-таки происходит. Сердце его поражено слишком большой любовью, слишком большим счастьем. Мимолётная любовь явилась для поручика потрясением, она психологически изменила его.

3. «Метафизическое» время действия: миг и вечность.

Интересно, что герою казалось другим всё то, что ещё вчера было таким же. Целый ряд деталей рассказа, а также сцена встречи поручика с извозчиком помогают нам понять авторский замысел. Самое главное, что мы открываем для себя, прочитав рассказ «Солнечный удар», - у любви, которую описывает в своих произведениях Бунин, отсутствует будущее. Его герои никогда не смогут обрести счастья, они обречены страдать. В конце концов, читатель понимает, что любовь и не могла продлиться, что разлука героев закономерна и неизбежна. Автор, чтобы подчеркнуть мизерность отпущенного любви времени, даже не называет имен героев, а только описывает стремительно развивающееся действие.

Не случайно поручик чувствует себя глубоко несчастным, «постаревшим на десять лет» . Но он не в силах что-либо изменить - у его любви нет будущего.

С одной стороны, сюжет рассказа выстроен несложно, в нём соблюдается линейная последовательность изложения событий, с другой стороны, наблюдается инверсия эпизодов-воспоминаний. Автор это использует для того, чтобы показать, что психологически герой как бы остался в прошлом и, понимая это, не хочет расставаться с иллюзией присутствия любимой женщины. По времени рассказ можно поделить на две части: ночь, проведённая с женщиной, и день без неё. Вначале создан образ мимолётного блаженства - забавного случая, а в финале образ тягостного блаженства - ощущения большого счастья. Постепенно зной нагретых крыш сменяется красноватой желтизной вечернего солнца, и вчерашний день и нынешнее утро вспоминались так, точно они были десять лет тому назад. Конечно, поручик живёт уже настоящим, он способен реально оценивать события, но душевное опустошение и образ некоего трагедийного блаженства остались.

Женщина и мужчина, живя уже другой жизнью, постоянно вспоминают эти минуты счастья («…много лет потом вспоминали эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой…» ).

Так время и пространство очерчивают своеобразный замкнутый мир, в котором оказались герои. Они пожизненно в плену своих воспоминаний. Отсюда и удачная метафора в названии рассказа: солнечный удар будет воспринят не только как боль, сумасшествие, но и как миг счастья, зарница, которая может озарить своим светом всю жизнь человека.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. – М.: УРСС, 2007. – 139 с.

Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе: очерки по исторической поэтике [Текст] / М.М. Бахтин // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. - М.: Художественная литература, 1975. – 455 с.

Бунин И.А. Стихотворения. Рассказы. / Сост. В.Ф. Муленковой; Предисл. к стихотворениям О.Н. Михайлова; Предисл. к рассказам А.А. Саакянц; Коммент. к стихотворениям А.К. Бабореко и В.С. Гречаниновой; Коммент. к рассказам А.А. Саакянц. – М.: Правда, 1986. – 544 с.

Валгина Н.С. Теория текста [Текст]: учебное пособие / Н.С. Валгина. – М.: Логос, 2003. – 210 с.

Лихачев Д.С. Внутренний мир художественного произведения [Текст] / Д.Лихачев // Вопросы литературы. - 1968. - № 8. – 74 – 87 с.

Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия [Текст] / Ю.М. Лотман // Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. - М.: Просвещение, 1988. – 374 с.