Чичиков бесчестный человек. Почему люди становятся бесчестными

Для Родиона настало странное время, точно туман упал вокруг него и заключил в тяжелое уединение. Вспоминая потом это время, он понимал, что временами его сознание как бы тускнело. Его особенно тревожил Свидригайлов, но он не стремился к разъяснению дела. Они несколько раз встречались после смерти Катерины Ивановны, но не говорили по существу. Соня тоже была занята. Свидригайлов хлопотал насчет похорон. В последнюю встречу он объяснил Раскольникову, что определил детей Катерины Ивановны в хорошие сиротские заведения с помощью своих прежних связей, да и сирот со средствами легче пристроить. Пришли служить панихиду по Катерине Ивановне. Свидригайлов ушел, а Раскольников остался и отстоял всю службу. Родион подошел к Соне, она вдруг взяла его за руки и преклонила к плечу голову, ничего не говорила. Раскольникова поразило, что Соня притронулась к нему безо всякого содрогания, зная, что он убийца. Он пожал ей руку и ушел.

Ему хотелось остаться одному, но в последнее время он, хоть и почти всегда был один, он этого не чувствовал, особенно ощущая будто чье-то присутствие, когда был один. Он скорее возвращался к людям. Здесь было как будто легче и уединеннее. Скоро он догадался, что его тревожит. «Уж лучше бы какая борьба! Порфирий или Свидригайлов, какой-нибудь вызов!» Он вернулся домой, Настасья принесла ему поесть.

Далее в 6 части романа «Преступление и наказание» Достоевский рассказывает о том, что пришел Разумихин. Он рассказал, что мать Родиона переживает его отсутствие. Они вместе приходили к нему домой, но его не было. Мать посидела немного у него, потом сказала: «Если он со двора выходит, а стало быть, здоров, и мать забыл, то неприлично и стыдно матери у порога ласки просить». Она вернулась домой и слегла. Разумихин ничего не понимал в поведении Родиона, даже просил сказать ему, сумасшедший тот или нет. Уже уходя, он рассказал, что Порфирий считает Миколку убийцей старухи-процентщицы. Разумихин ушел, а Раскольников понял, что Порфирий опять начал свою игру, слишком он умный человек, чтобы поверить в виновность Миколки. Раскольников решил, что нужно закончить сначала со Свидригайловым. Он пошел к двери и в сенях столкнулся с Порфирием.

Тот сказал, что пришел объясниться. Порфирий заговорил о своей привычке к курению. Как всегда, прищуриваясь и посмеиваясь. Он признался, что чувствует привязанность к Родиону, говорил об их встречах, о том, что он думал тогда о Раскольникове. В двусмысленных еще словах Порфирия Раскольников жадно искал чего-нибудь более точного и окончательного. Порфирий Петрович сказал, что считает, что Миколка невиновен, что он хочет «страдание принять», то есть понести наказание вместо виновного. Наконец, он прямо сказал, что считает Раскольникова виновным. Порфирий предложил Раскольникову прийти с повинной, это будет учтено при вынесении приговора, а сейчас он его не арестовывает, потому что нет пока доказательств. Родион отказывается. Порфирий призывает его отдаться жизни, не раздумывая. Уходя, Порфирий посоветовал Родиону, в случае, если он захочет покончить с собой, оставить подробную записку — благороднее будет. Порфирий вышел, избегая смотреть на Раскольникова. Немного переждав, Родион тоже ушел из дома.

Он пошел к Свидригайлову. Как он понял из разговора с Порфирием, тот еще не был у него. Раскольникову пока казалось, что и не пойдет. Он понимал, что у них ничего не может быть общего. Этот человек был ему неприятен, чрезвычайно развратен, хитер и обманщик. Он боялся того, что Свидригайлов использует свое знание тайны Раскольникова как оружие против Дуни. Раскольников подумал, что если Свидригайлов задумал зло против Дуни, то он убьет его. Неожиданно он увидел его в окне трактира. Тот сидел на втором этаже и из окна рассматривал Раскольникова. Родион поднялся в трактир. Свидригайлов поделился с Раскольниковым, что приехал в Петербург «на предмет женщин». Раскольников хотел уйти, но Свидригайлов обещал не болтать больше вздору, то есть о себе, и начал рассказывать о том, как его спасала женщина.

Марфа Петровна выкупила его из долговой тюрьмы. После многих ужасных сцен и попреков они заключили с женой своеобразный контракт. Свидригайлов обещал не бросать Марфу Петровну и быть ее мужем, не отлучаться без ее разрешения, никогда не иметь постоянной любовницы, не увлекаться женщинами их сословия, но ему разрешались шалости с сенными девушками. Если же он когда-нибудь серьезно полюбит, то должен был во всем признаться Марфе Петровне. Так они и жили, соблюдая это соглашение, пока не появилась в доме Авдотья Романовна. Марфа Петровна рассказала ей всю подноготную о своем муже. Авдотья Романовна решила спасти этого пропащего человека. Они начали встречаться наедине. Свидригайлов повел с ней тонкую игру, стремясь завязать роман. Но случилось так, что он сам влюбился в Дуню без памяти. Он предложил Дуне бежать с ним. Свидригайлов был готов на все. Но потом Марфа Петровна обо всем узнала, был страшный скандал, а дальнейшее Раскольников уже знает.

Родион резко сказал, что Свидригайлову не на что рассчитывать, даже упоминание о нем неприятно Дуне, назвал его планы подлыми. Свидригайлов спокойно отрицал это, сказал, что его намерения самые честные, вообще он собирается жениться на красивой молоденькой девушке из приличной семьи. Свидригайлов рассказал Родиону о своих недавних и прошлых похождениях. Это действительно развратный и циничный человек. Было видно, что Свидригайлов чего-то ждет. С Раскольниковым он становился все грубее и насмешливее. Это встревожило Родиона, поэтому, выйдя из трактира, он пошел следом за Свидригайловым. Тот опять заговорил с Родионом. Теперь он говорил о подслушанном разговоре Раскольникова с Соней, просил «просветить новейшими началами». Раскольников сказал, что подслушивать у дверей подло. «А старушонок можно лущить чем попало, в свое удовольствие?» — ответил Свидригайлов. Он предложил Раскольникову уехать в Америку, предлагал на дорогу денег, он призывал Родиона оставить побоку нравственные вопросы, а если совесть мучает, «так и соваться не надо было, не за свое дело браться».

Подошли к дому Сони, Свидригайлов предложил Раскольникову самому удостовериться, что той нет дома. По его словам, Соня уехала к содержательнице детского приюта, в который он определил детей Катерины Ивановны. Войдя к себе, Свидригайлов взял деньги, сказал, что собирается прокутить их, затем они вместе вышли из дома. Он пригласил Раскольникова с собой кутить, тот отказался. Свидригайлов взял извозчика и уехал. Родион повернулся и ушел в противоположную сторону. Если бы он оглянулся, то увидел бы, что Свидригайлов проехал на извозчике всего метров сто, затем остановил его и вышел из коляски.

Раскольников, взойдя на мост, остановился у перил и стал смотреть на воду. Он даже не заметил Дуни, которая была всего в нескольких шагах от него. Она стояла в нерешительности и не знала, окликнуть ли ей брата. Тут она заметила, что Свидригайлов издалека делает ей знаки, чтобы она подошла к нему и не окликала брата. Дуня так и сделала. Свидригайлов сказал, что Раскольников знает о его письме к ней, а он не хотел бы, чтобы тот знал об их встрече. Дуне пришлось пойти к Свидригайлову на квартиру, потому что он отказывался рассказать ей о тайне брата на улице. Он убеждал Дуню, что бояться нечего, вся квартира заселена жильцами. Дуня спокойно осмотрелась в квартире Свидригайлова, не придав значения тому, что она находится среди пустующих квартир. Свидригайлов показал ей комнату, из которой подслушал разговор Родиона с Соней. Он коротко передал Дуне его суть. Это так поразило ее, что она чуть не потеряла сознание. Свидригайлов брызнул на нее водой, начал успокаивать, говорить, что может устроить отъезд Родиона за границу. «Все зависит только от вас», — говорил он со сверкающими глазами. Дуня отшатнулась от него, бросилась к двери, но она оказалась запертой. Свидригайлов цинично объяснил Дуне, что Сони нет дома, до Капернаумовых пять закрытых комнат. Дуня в его власти. Но он не хотел применять насилия. Свидригайлов предлагал Дуне спасти ее брата, быть ее верным рабом. Дуня знала, что он пойдет до конца. Вдруг она вынула из кармана револьвер, взвела курок. Свидригайлов узнал свой собственный револьвер. «Смей сделать только шаг, и я убью тебя», — сказала Дуня.

Дуня подняла револьвер и решительно смотрела на него. Никогда еще он не видел ее такой прекрасной. Сердце его сжалось. Он сделал шаг. Дуня выстрелила. Пуля задела его только по волосам. Дуня выстрелила еще раз, но вышла осечка. Она бросила револьвер и заплакала. Свидригайлов подошел к ней, обнял за талию. Он спросил ее, любит ли она его, Дуня сказала, что никогда бы не полюбила. Тогда он отдал ей ключ. Дуня быстро отомкнула и, не помня себя, выбежала из дома. Свидригайлов провел ладонью по лбу. Странная была у него улыбка — жалкая, печальная, улыбка отчаяния. Он поднял револьвер, брошенный Дуней. Там остался один патрон. Он подумал, сунул револьвер в карман и вышел.

6 часть романа «Преступление и наказание» Достоевского продолжается тем, что Свидригайлов весь вечер провел по разным кабакам и трактирам, но сам не пил, угощал других. К десяти часам пошел дождь, он вернулся домой, отворил бюро, вынул все свои деньги и разорвал две-три бумаги. Хотел было переменить платье, но передумал. Свидригайлов зашел к Соне. Он дал ей три тысячи денег. Сказал, что они ей понадобятся, когда Родиона отправят по Владимирке. «Для него же понадобятся, понимаете?» — пояснил он. Свидригайлов посоветовал Соне держать деньги у Разумихина. О себе он сказал, что собирается в Америку. Просил передать Раскольникову, что он ему велел кланяться. Затем он отправился к своей невесте. Извинившись за столь поздний визит, он сказал матери невесты, что должен срочно уехать по весьма важному делу. Он принес ей пятнадцать тысяч серебром, прося принять их в виде подарка. Ему была выражена самая пламенная благодарность и подкреплена слезами благоразумнейшей матери. Потрепав по щеке невесту, Свидригайлов ушел. Он отправился в одну отдаленную гостиницу, которую приметил еще несколько дней назад. Свидригайлов снял себе номер, заказал телятины и чаю. Есть Свидригайлов не мог, только выпил чаю. У него, видимо, начиналась лихорадка. Ему не спалось. В полубреду ему то мерещился образ Дунечки, когда она целилась в него из револьвера, то начинало казаться, что по нему пробегает мышь. Свидригайлов нервно задрожал и проснулся окончательно. Посидев немного, он опять задремал.

Ему приснилась девочка-утопленница, лежащая в гробу. Ей было всего четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце. Он проснулся, походил по гостинице в поисках служащего, чтобы расплатиться. За шкафом он нашел девочку, спрятавшуюся от вечно пьяной матери. Свидригайлов принес ее к себе в комнату, уложил ее в постель. Девочка заснула. Свидригайлов опять хотел уйти из гостиницы. Но вспомнил о девочке и подошел к кровати посмотреть на нее. Ему вдруг показалось, что ее ресницы как бы приподнимаются, губки девочки раздвигаются в улыбку. Постепенно лицо ребенка превратилось в нахальное лицо продажной камелии. Свидригайлов в ужасе закричал и проснулся. Он понял, что его всю ночь мучил кошмар.

Уже был день. Свидригайлов написал на листке несколько строк, вышел на улицу, дойдя до пожарной каланчи, в присутствии пожарного вытащил пистолет и застрелился. Пожарному он сказал говорить всем, что отправился в Америку.

В седьмом часу этого дня Раскольников пришел к матери на новую квартиру, где их поселил Разумихин. Мать радовалась его приходу, показала его статью, которую принес Разумихин. Она в ней ничего не поняла, но сам факт, что работа ее сына напечатана, наполняла ее гордостью. Родион просил мать любить его, что бы она о нем ни услышала. Мать плакала. Раскольников сказал, что всегда любил и будет любить мать и сестру, просил не верить словам о своей жестокости и молиться за него. Попрощавшись с матерью, он обещал еще прийти. Та не поняла, куда он отправляется, думала, что у него служба, карьера.

Раскольников пришел к себе в комнату. Дуня весь день была у Сони. Они боялись, что Раскольников покончит с собой. Он действительно собирался это сделать, но передумал. Раскольников попрощался с сестрой, просил ее заботиться о матери, просил прощения за то, что сделал их обеих несчастными. Напоследок он отдал Дуне портрет умершей дочки хозяйки, с которой он много говорил о своей теории. Они вместе с Дуней вышли. Дуня ушла, потом обернулась еще раз взглянуть на брата. Она любила его. Дойдя до угла, обернулся и он. Они встретились взглядами, он нетерпеливо махнул рукой, чтобы она шла, а сам круто повернул за угол. Он думал о том, как случится, что он за двадцать лет каторги смирится убеждением. Зачем жить тогда, зачем я иду теперь?

Раскольников пришел к Соне. Он попросил у нее крест. Соня молча надела на него кипарисный крест Лизаветы. Поняв, куда идет Родион, Соня накинула на себя платок, собралась идти с ним. Он остановил ее, сказал, что там свита не нужна. Соня так и осталась стоять посередине комнаты. Дойдя до перекрестка, он вспомнил слова Сони: «Пойди на перекресток, поклонись народу, скажи всему миру: «Я убийца». Раскольников стал на колени посреди площади, поцеловал грязную землю. Раздался смех, подумали, что он пьяный. Раскольников спокойно вынес эти насмешки, поднялся и пошел в контору. Он решил признаться не Порфирию, а Пороху.

В конторе его встретили любезно. Илья Петрович просил прощения за то, что в прошлый раз довел Раскольникова до обморока. Он рассказал, что уволился Заметов, а сегодня пришло сообщение о самоубийстве Свидригайлова. Услышав последнюю новость, Раскольников вздрогнул и побледнел. Он пробормотал, что ему пора, и ушел. Во дворе он увидел бледную Соню, остановился перед ней, усмехнулся и вернулся обратно в контору. Илья Петрович рылся в бумагах. Раскольников вошел, опустился на стул и признался в убийстве.

Источник (в сокращении): Большой справочник: Весь русский язык. Вся русская литература / И.Н. Агекян, Н.М. Волчек и др. - Мн.: Современный литератор, 2003

Краткие содержания других частей романа "Преступление и наказание": Ч

Когда он вошел к Соне, уже начинались сумерки. Весь день Соня прождала его в ужасном волнении. Они ждали вместе с Дуней. Та пришла к ней еще с утра, вспомнив вчерашние слова Свидригайлова, что Соня «об этом знает». Не станем передавать подробностей разговора и слез обеих женщин, и насколько сошлись они между собой. Дуня из этого свидания, по крайней мере, вынесла одно утешение, что брат будет не один: к ней, Соне, к первой пришел он со своею исповедью; в ней искал он человека, когда ему понадобился человек; она же и пойдет за ним, куда пошлет судьба.

Она и не спрашивала, но знала, что это будет так. Она смотрела на Соню даже с каким-то благоговением и сначала почти смущала ее этим благоговейным чувством, с которым к ней относилась. Соня готова была даже чуть не заплакать: она, напротив, считала себя недостойною даже взглянуть на Дуню. Прекрасный образ Дуни, когда та откланялась ей с таким вниманием и уважением во время их первого свидания у Раскольникова, с тех пор навеки остался в душе ее, как одно из самых прекрасных и недосягаемых видений в ее жизни.

Дунечка наконец не вытерпела и оставила Соню, чтобы ждать брата в его квартире; ей всё казалось, что он туда прежде придет. Оставшись одна, Соня тотчас же стала мучиться от страха при мысли, что, может быть, действительно он покончит самоубийством. Того же боялась и Дуня. Но обе они весь день наперерыв разубеждали друг друга всеми доводами в том, что этого быть не может, и были спокойнее, пока были вместе. Теперь же, только что разошлись, и та и другая стали об одном этом только и думать. Соня припоминала, как вчера Свидригайлов сказал ей, что у Раскольникова две дороги - Владимирка или… Она знала к тому же его тщеславие, заносчивость, самолюбие и неверие. «Неужели же одно только малодушие и боязнь смерти могут заставить его жить?» - подумала она, наконец, в отчаянии. Солнце между тем уже закатывалось. Она грустно стояла пред окном и пристально смотрела в него, - но в окно это была видна только одна капитальная небеленая стена соседнего дома. Наконец, когда уж она дошла до совершенного убеждения в смерти несчастного, - он вошел в ее комнату.

Анализ эпизода признания Раскольникова (глава 8 части 6 романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»)

8 глава является финальной в шестой части романа Достоевского «Преступление и наказание». Именно ее можно считать формальной развязкой всего произведения – здесь Раскольников признается в убийстве «официальным лицам». Однако этот момент лишь малая часть главы, значение которой намного важнее как для развития образа главного героя, так и для всего романа в целом.
Огромную роль в данном эпизоде играет Сонечка Мармеладова. Мы еще раз убеждаемся, что эта девушка стала для Раскольникова «ангелом-хранителем» и «духовным проводником», ведь именно она подталкивает героя к всенародному покаянию и признанию в своих преступлениях.
Важно, что сестра Раскольникова – Дуня - особенно отчетливо чувствует связь между Соней и ее братом: «Дуня из этого свидания, по крайней мере, вынесла одно утешение, что брат будет не один…» Волнение за судьбу Родиона, любовь к нему сближает обеих женщин, делает их близкими людьми.
Соню сильно заботит не только душевное, но и духовное состояние Раскольникова. Она всей душой жаждет, чтобы он раскаялся и поверил в возможность собственного перерождения. Ей важно, чтобы Родион захотел жить не из страха перед смертью («Неужели же одно только малодушие и боязнь смерти могут заставить его жить?»), а с желанием что-то изменить и исправить.
И как бы отвечая на вопрос Сони, Раскольников приходит к ней и сообщает, что решил признаться. Герой ведет себя неестественно - хочет показать, что совершенно не волнуется, что идет в контору потому, что так будет «выгоднее». Однако «он даже и на месте не мог устоять одной минуты, ни на одном предмете не мог сосредоточить внимания; мысли его перескакивали одна через другую, он заговаривался; руки его слегка дрожали».
Соня надевает Родиону на грудь кипарисный крестик («кипарисный, то есть простонародный»), а сама надевает медный – тот, который принадлежал убитой Раскольниковым Лизавете.
Этот момент, как и другие в данном эпизоде, имеет символическое значение. Надев крест, герой как бы принял свою судьбу («это, значит, символ того, что крест беру на себя, хе-хе!»), осознал, что она есть и с ней нужно смириться. Кроме того, важно, что этот крестик простонародный – тем самым Раскольников как бы сближает себя с людьми, от которых отделился, когда «преступил нравственную черту». С этого момента становится окончательно ясно, что герой встал на путь «духовного возрождения».
Дальнейшие события главы подтверждают это, а также показывают, как нелегко дается Раскольникову этот «переворот в сознании»: «Да так ли, так ли все это? - опять-таки подумал он, сходя с лестницы,- неужели нельзя еще остановиться и опять все переправить... и не ходить?»
По пути в контору, ведя непрерывный диалог с самим собой, Раскольников приходит к выводу, что нуждается в человеческом обществе, что ему крайне нужна поддержка Сони. Однако пока он это воспринимает как собственную слабость, как еще одно подтверждение того, что он «тварь дрожащая»: «И я смел так на себя надеяться, так мечтать о себе, нищий я, ничтожный я, подлец, подлец!»
Сам того не осознавая, Раскольников отчаянно нуждается в публичном признании и покаянии, он жаждет вновь воссоединиться с людьми, вновь «перейти на сторону добра». Именно поэтому, как мне кажется, он подает милостыню бабе с ребенком и слышит от нее: «Сохрани тебя бог!» Эти слова – еще одно подтверждение правильности решения Родиона.
Что-то с огромной силой тащит его на Сенную – в самую гущу народа. Он и сам еще не понимает, зачем туда идет, протискивается сквозь толпу, пытается вместе со всеми смеяться над выходками пьяного мужика. Однако он пришел сюда за другим – за эмоциональным освобождением, душевным облегчением. И оно наступает: «Все разом в нем размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю...»
Раскольников целует землю и кланяется людям. Тем самым он символически совершает обряд раскаяния, про который говорила ему Соня. Да и она сама находится рядом, незримо поддерживая Родиона, молясь за него: «…оборотившись влево, шагах в пятидесяти от себя, он увидел Соню».
Герою остается лишь сделать признание в конторе. Он не хочет рассказывать о своем преступлении Порфирию Петровичу – в таком случае получится, будто бы он признал свое поражение. Раскольников выбирает следователя Пороха.
Однако сделать признание герою очень нелегко. Будто сквозь туман слушает он нескончаемый поток речи, льющийся из уст Ильи Петровича. Все слова следователя сливаются для Раскольникова в единую массу, из которой он вычленяет сообщение о самоубийстве Свидригайлова: «Раскольников чувствовал, что на него как бы что-то упало и его придавило».
Герою делается плохо, он теряет последние силы, которые копил для того, чтобы признаться. Раскольников выходит из конторы на улицу, но «на дворе, недалеко от выхода, стояла бледная, вся помертвевшая, Соня и дико, дико на него посмотрела».
Именно благодаря Соне герой возвращается в контору и произносит, а потом еще раз повторяет: «- Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором и ограбил».
Таким образом, данный эпизод в романе является финальным, он показывает, по сути, начало «исправления» героя, то, что Раскольников встал на путь признания своей вины и духовного возрождения. Об этом говорит то, что он надевает крест, его символическое покаяние на Сенной, его признание в конторе.
Кроме того, данный эпизод уточняет и проясняет, какую огромную роль в «духовной судьбе» героя играет Соня Мармеладова, ставшая для Раскольникова настоящим ангелом-хранителем.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Впоследствии Раскольникову случилось как-то узнать, зачем именно мещанин и баба приглашали к себе Лизавету. Дело было самое обыкновенное и не заключало в себе ничего такого особенного. Приезжее и забедневшее семейство продавало вещи, платье и проч., все женское. Так как на рынке продавать невыгодно, то и искали торговку, а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что была очень честна и всегда говорила крайнюю цену: какую цену скажет, так тому и быть. Говорила же вообще мало, и как уже сказано, была такая смиренная и пугливая...

Но Раскольников в последнее время стал суеверен. Следы суеверия оставались в нем еще долго спустя, почти неизгладимо. И во всем этом деле он всегда потом наклонен был видеть некоторую как бы странность, таинственность, как будто присутствие каких-то особых влияний и совпадений. Еще зимой один знакомый ему студент, Покорев, уезжая в Харьков, сообщил ему как-то в разговоре адрес старухи Алены Ивановны, если бы на случай пришлось ему что заложить. Долго он не ходил к ней, потому что уроки были и как-нибудь да пробивался. Месяца полтора назад он вспомнил про адрес; у него были две вещи, годные к закладу: старые отцовские серебряные часы и маленькое золотое колечко с тремя какими-то красными камушками, подаренное ему при прощании сестрой, на память. Он решил отнести колечко; разыскав старуху, с первого же взгляда, еще ничего не зная о ней особенного, почувствовал к ней непреодолимое отвращение, взял у нее два "билетика" и по дороге зашел в один плохонький трактиришко. Он спросил чаю, сел и крепко задумался. Странная мысль наклевывалась в его голове, как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала его.

Почти рядом с ним на другом столике сидел студент, которого он совсем не знал и не помнил, и молодой офицер. Они сыграли на биллиарде и стали пить чай. Вдруг он услышал, что студент говорит офицеру про процентщицу, Алену Ивановну, коллежскую секретаршу, и сообщает ему ее адрес. Это уже одно показалось Раскольникову как-то странным: он сейчас оттуда, а тут как раз про нее же. Конечно, случайность, но он вот не может отвязаться теперь от одного весьма необыкновенного впечатления, а тут как раз ему как будто кто-то подслуживается: студент вдруг начинает сообщать товарищу об этой Алене Ивановне разные подробности.

Славная она, - говорил он, - у ней всегда можно денег достать. Богата как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом не брезгает. Наших много у ней перебывало. Только стерва ужасная...

И он стал рассказывать, какая она злая, капризная, что стоит только одним днем просрочить заклад, и пропала вещь. Дает вчетверо меньше, чем стоит вещь, а процентов по пяти и даже по семи берет в месяц и т. д. Студент разболтался и сообщил, кроме того, что у старухи есть сестра, Лизавета, которую она, такая маленькая и гаденькая, бьет поминутно и держит в совершенном порабощении, как маленького ребенка, тогда как Лизавета, по крайней мере, восьми вершков росту...

Вот ведь тоже феномен! - вскричал студент и захохотал.

Они стали говорить о Лизавете. Студент рассказывал о ней с каким-то особенным удовольствием и все смеялся, а офицер с большим интересом слушал и просил студента прислать ему эту Лизавету для починки белья. Раскольников не проронил ни одного слова и зараз все узнал: Лизавета была младшая, сводная (от разных матерей) сестра старухи, и было ей уже тридцать пять лет. Она работала на сестру день и ночь, была в доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы мыть нанималась, и все сестре отдавала. Никакого заказу и никакой работы не смела взять на себя без позволения старухи. Старуха же уже сделала свое завещание, что известно было самой Лизавете, которой по завещанию не доставалось ни гроша, кроме движимости, стульев и прочего; деньги же все назначались в один монастырь в Н-й губернии, на вечный помин души. Была же Лизавета мещанка, а не чиновница, девица, и собой ужасно нескладная, росту замечательно высокого, с длинными, как будто вывернутыми ножищами, всегда в стоптанных козловых башмаках, и держала себя чистоплотно. Главное же, чему удивлялся и смеялся студент, было то, что Лизавета поминутно была беременна...

Да ведь ты говоришь, она урод? - заметил офицер.

Да, смуглая такая, точно солдат переряженный, но знаешь, совсем не урод. У нее такое доброе лицо и глаза. Очень даже. Доказательство - многим нравится. Тихая такая, кроткая, безответная, согласная, на все согласная. А улыбка у ней даже очень хороша.

Да ведь она и тебе нравится? - засмеялся офицер.

Из странности. Нет, вот что я тебе скажу. Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил, и уверяю тебя, что без всякого зазору совести, - с жаром прибавил студент.

Офицер опять захохотал, а Раскольников вздрогнул. Как это было странно!

Позволь я тебе серьезный вопрос задать хочу, - загорячился студент. - Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?

Ну, понимаю, - отвечал офицер, внимательно уставясь в горячившегося товарища.

Слушай дальше. С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, - и все это на ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно, крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь - тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен - да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь заедает: она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отрезали!

Конечно, она недостойна жить, - заметил офицер, - но ведь тут природа.

Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было. Говорят: "долг, совесть", - я ничего не хочу говорить против долга и совести, - но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!

Нет, ты стой; я тебе задам вопрос. Слушай!

Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне: убьешь ты сам старуху или нет?

Разумеется, нет! Я для справедливости... Не во мне тут и дело...

А по - моему, коль ты сам не решаешься, так нет тут никакой и справедливости! Пойдем еще партию!

Раскольников был в чрезвычайном волнении. Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда в собственной голове его только что зародились... такие же точно мысли? И почему именно сейчас, как только он вынес зародыш своей мысли от старухи, как раз и попадает он на разговор о старухе?.. Странным всегда казалось ему это совпадение. Этот ничтожный, трактирный разговор имел чрезвычайное на него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут какое-то предопределение указание... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь. Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.

Он спал необыкновенно долго и без снов. Настасья, вошедшая к нему в десять часов, на другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему чаю и хлеба. Чай был опять спитой, и опять в ее собственном чайнике.

Эк ведь спит! - вскричала она с негодованием, - и все-то он спит!

Он приподнялся с усилием. Голова его болела; он встал было на ноги, повернулся в своей каморке и упал опять на диван.

Опять спать! - вскричала Настасья, - да ты болен, что ль?

Он ничего не отвечал.

Чаю-то хошь?

После, - проговорил он с усилием, смыкая опять глаза и оборачиваясь к стене. Настасья постояла над ним.

И впрямь, может, болен, - сказала она, повернулась и ушла.

Она вошла опять в два часа, с супом. Он лежал как давеча. Чай стоял нетронутый. Настасья даже обиделась и с злостью стала толкать его.

Чего дрыхнешь! - вскричала она, с отвращением смотря на него. Он приподнялся и сел, но ничего не сказал ей и глядел в землю.

Болен аль нет? - спросила Настасья, и опять не получила ответа.

Ты хошь бы на улицу вышел, - сказала она, помолчав, - тебя хошь бы ветром обдуло. Есть-то будешь, что ль?

После, - слабо проговорил он, - ступай! и махнул рукой.

Она постояла еще немного, с сострадание посмотрела на него и вышла.

Через несколько минут он поднял глаза и долго смотрел на чай и на суп. Потом взял хлеб, взял ложку и стал есть.

Он съел немного, без аппетита, ложки три-четыре, как бы машинально. Голова болела меньше. Пообедав, протянулся он опять на диван, но заснуть уже не мог, а лежал без движения, ничком, уткнув лицо в подушку. Ему все грезилось, и всё странные такие были грезы: всего чаще представлялось ему, что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе. Караван отдыхает, смирно лежат верблюды; кругом пальмы растут целым кругом; все обедают. Он же все пьет воду, прямо из ручья, который тут же, у бока, течет и журчит. И прохладно так, и чудесная-чудесная такая голубая вода, холодная, бежит по разноцветным камням и по такому чистому с золотыми блестками песку... Вдруг он ясно услышал, что бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову, посмотрел в окно, сообразил время и вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал с дивана. На цыпочках подошел он к двери, приотворил ее тихонько и стал прислушиваться вниз на лестницу. Сердце его страшно билось. Но на лестнице было все тихо, точно все спали... Дико и чудно показалось ему, что он мог проспать в таком забытьи со вчерашнего дня и ничего еще не сделал, ничего не приготовил... А меж тем, может, и шесть часов било... И необыкновенная лихорадочная и какая-то растерявшаяся суета охватила его вдруг, вместо сна и отупения. Приготовлений, впрочем, было немного. Он напрягал все усилия, чтобы все сообразить и ничего не забыть; а сердце все билось, стукало так, что ему дышать стало тяжело. Во-первых, надо было петлю сделать и к пальто пришить, - дело минуты. Он полез под подушку и отыскал в напиханном под нее белье одну, совершенно развалившуюся, старую, немытую свою рубашку. Из лохмотьев ее он выдрал тесьму, в вершок шириной и вершков в восемь длиной. Эту тесьму сложил он вдвое, снял с себя свое широкое, крепкое, из какой-то толстой бумажной материи летнее пальто (единственное его верхнее платье) и стал пришивать оба конца тесьмы под левую мышку изнутри. Руки его тряслись пришивая, но он одолел, и так, что снаружи ничего не было видно, когда он опять надел пальто. Иголка и нитки были у него уже давно приготовлены и лежали в столике, в бумажке. Что же касается петли, то это была очень ловкая его собственная выдумка: петля назначалась для топора. Нельзя же было по улице нести топор в руках. А если под пальто спрятать, то все-таки надо было рукой придерживать, что было бы приметно. Теперь же, с петлей, стоит только вложить в нее лезвие топора, и он будет висеть спокойно, подмышкой изнутри, всю дорогу. Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась; а так как пальто было очень широкое, настоящий мешок, то и не могло быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает. Эту петлю он тоже уже две недели назад придумал.

Покончив с этим, он просунул пальцы в маленькую щель, между его "турецким" диваном и полом, пошарил около левого угла и вытащил давно уже приготовленный и спрятанный там заклад. Этот заклад был, впрочем, вовсе не заклад, а просто деревянная, гладко обструганная дощечка, величиной и толщиной не более, как могла бы быть серебряная папиросочница. Эту дощечку он случайно нашел, в одну из своих прогулок, на одном дворе, где во флигеле помещалась какая-то мастерская. Потом уже он прибавил к дощечке гладкую и тоненькую железную полоску, - вероятно, от чего-нибудь отломок, - которую тоже нашел на улице тогда же. Сложив обе дощечки, из коих железная была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом аккуратно и щеголевато увертел их в чистую белую бумагу и обвязал тоненькою тесемочкой, тоже накрест, а узелок приладил так, чтобы помудренее было развязать. Это для того, чтобы на время отвлечь внимание старухи, когда она начнет возиться с узелком, и улучить таким образом минуту. Железная же пластинка прибавлена была для весу, чтобы старуха хоть в первую минуту не догадалась, что "вещь" деревянная. Все это хранилось у него до времени под диваном. Только что он достал заклад, как вдруг где-то на дворе раздался чей-то крик:

Семой час давно!

Давно! Боже мой!

Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал сходить вниз свои тринадцать ступеней, осторожно, неслышно, как кошка. Предстояло самое важное дело - украсть из кухни топор. О том, что дело надо сделать топором, решено им было уже давно. У него был еще складной садовый ножик; но на нож, и особенно на свои силы, он не надеялся, а потому и остановился на топоре окончательно. Заметим кстати одну особенность по поводу всех окончательных решений, уже принятых им в этом деле. Они имели одно странное свойство: чем окончательнее они становились, тем безобразнее, нелепее, тотчас же становились и в его глазах. Несмотря на всю мучительную внутреннюю борьбу свою, он никогда, ни на одно мгновение не мог уверовать в исполнимость своих замыслов во все это время.

И если бы даже случилось когда-нибудь так, что уже все до последней точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, - то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности. Но неразрешенных пунктов и сомнений оставалась еще целая бездна. Что же касается до того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько не беспокоила, потому что не было ничего легче. Дело в том, что Настасьи, и особенно по вечерам, поминутно не бывало дома: или убежит к соседям, или в лавочку, а дверь всегда оставляет настежь. Хозяйка только из-за этого с ней и ссорилась. Итак, стоило только потихоньку войти, когда придет время, в кухню и взять топор, а потом, чрез час (когда все уже кончится), войти и положить обратно. Но представлялись и сомнения: он, положим, придет через час, чтобы положить обратно, а Настасья тут как тут, воротилась. Конечно, надо пройти мимо и выждать, пока она опять выйдет. А ну как тем временем хватится топора, искать начнет, раскричится, - вот и подозрение или, по крайней мере, случай к подозрению.

Но это еще были мелочи, о которых он и думать не начинал, да и некогда было. Он думал о главном, а мелочи отлагал до тех пор, когда сам во всем убедится. Но последнее казалось решительно неосуществимым. Так, по крайней мере, казалось ему самому. Никак он не мог, например, вообразить себе, что когда-нибудь он кончит думать, встанет и - просто пойдет туда... Даже недавнюю пробу свою (то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал было сделать, но далеко не взаправду, а так: "дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!" - и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя. А между тем, казалось бы, весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений. Но в последнем случае он просто не верил себе и упрямо, рабски, искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому. Последний же день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать.

Сначала, - впрочем, давно уже прежде - его занимал один вопрос: почему так легко отыскиваются и выдаются почти все преступления и так явно обозначаются следы почти всех преступников? Он пришел мало-помалу к многообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая причина заключается не столько в материальной невозможности скрыть преступление, как в самом преступнике; сам же преступник, и почти всякий, в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность. По убеждению его, выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят так же, как проходит всякая болезнь. Вопрос же: болезнь ли порождает самое преступление или само преступление, как-нибудь по особенной натуре своей, всегда сопровождается чем-то вроде болезни? - он еще не чувствовал себя в силах разрешить.

Дойдя до таких выводов, он решил, что с ним лично, в его деле, не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им - "не преступление"... Опускаем весь тот процесс, посредством которого он дошел до последнего решения; мы и без того слишком забежали вперед... Прибавим только, что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его самую второстепенную роль. "Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со всеми подробностями дела..." Но дело не начиналось. Окончательным своим решениям он продолжал всего менее верить, и когда пробил час, все вышло совсем не так, а как-то нечаянно, даже почти неожиданно.

Одно ничтожнейшее обстоятельство поставило его в тупик, еще прежде чем он сошел с лестницы. Поровнявшись с хозяйкиною кухней, как и всегда отворенною настежь, он осторожно покосился в нее глазами, чтоб оглядеть предварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи, самой хозяйки, а если нет, то хорошо ли заперты двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда не выглянула когда он за топором войдет? Но каково же было его изумление, когда он вдруг увидал, что Настасья не только на этот раз дома, у себя в кухне, но еще занимается делом: вынимает из корзины белье и развешивает на веревках! Увидев его, она перестала развешивать, обернулась к нему и все время смотрела на него, пока он проходил. Он отвел глаза и прошел, как будто ничего не замечая. Но дело было кончено: нет топора! Он был поражен ужасно.

"И с чего взял я, - думал он, сходя под ворота, - с чего взял я, что ее непременно в эту минуту не будет дома? Почему, почему, почему я так наверно это решил?" Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости... Тупая, зверская злоба закипела в нем.

Он остановился в раздумье под воротами. Идти на улицу, так, для виду, гулять, ему было противно; воротиться домой - еще противнее. "И какой случай навсегда потерял!" - пробормотал он, бесцельно стоя под воротами, прямо против темной каморки дворника, тоже отворенной. Вдруг он вздрогнул. Из каморки дворника, бывшей от него в двух шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло ему в глаза... Он осмотрелся кругом - никого. На цыпочках подошел он к дворницкой, сошел вниз по двум ступенькам и слабым голосом окликнул дворника. "Так и есть, нет дома! Где-нибудь близко, впрочем, на дворе, потому что дверь отперта настежь". Он бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами; тут же, не выходя, прикрепил его к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не заметил! "Не рассудок, так бес!" - подумал он, странно усмехаясь. Этот случай ободрил его чрезвычайно.

Он шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать каких подозрений. Мало глядел он на прохожих, даже старался совсем не глядеть на лица и быть как можно неприметнее. Тут вспомнилась ему его шляпа. "Боже мой! И деньги были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!" Проклятие вырвалось из души его.

Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться и в то же время сделать крюк: подойти к дому в обход, с другой стороны...

Прежде, когда случалось ему представлять все это в воображении, он иногда думал, что очень будет бояться. Но он не очень теперь боялся, даже не боялся совсем. Занимали его в это мгновение даже какие-то посторонние мысли, только всё ненадолго. Проходя мимо Юсупова сада, он даже очень было занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо освежали воздух на всех площадях. Мало-помалу он перешел к убеждению, что если бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для города вещь. Тут заинтересовало его вдруг: почему именно во всех больших городах человек не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь, и всякая гадость. Тут ему вспомнились его собственные прогулки по Сенной, и он на минуту очнулся. "Что за вздор, - подумал он. - Нет, лучше совсем ничего не думать!"

"Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге", - мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло как молния; он сам поскорей погасил эту мысль... Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. "Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!"

На счастье его, в воротах опять прошло благополучно. Мало того, даже, как нарочно, в это самое мгновение только что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его все время, как он проходил подворотню, и чуть только воз успел выехать из ворот во двор, он мигом проскользнул направо. Там, по ту сторону воза, слышно было, кричали и спорили несколько голосов, но его никто не заметил и навстречу никто не попался. Много окон, выходивших на этот огромный квадратный двор, было отперто в эту минуту, но он не поднял головы - силы не было Лестница к старухе была близко, сейчас из ворот направо. Он уже был на лестнице...

Переводя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. "Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но... над ними еще два этажа".

Но вот и четвертый этаж, вот и дверь, вот и квартира напротив; та, пустая. В третьем этаже, по всем приметам, квартира, что прямо под старухиной, тоже пустая: визитный билет, прибитый к дверям гвоздочками, снят - выехали!.. Он задыхался. На одно мгновение пронеслась в уме его мысль: "Не уйти ли?" Но он не дал себе ответа и стал прислушиваться в старухину квартиру: мертвая тишина. Потом еще раз прислушался вниз на лестницу, слушал долго, внимательно... Затем огляделся в последний раз, подобрался, оправился и еще раз попробовал в петле топор. "Не бледен ли я... очень? - думалось ему, - не в особенном ли я волнении? Она недоверчива... Не подождать ли еще... пока сердце перестанет?.."

Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней... Он не выдержал, медленно протянул руку к колокольчику и позвонил. Через полминуты еще раз позвонил, погромче.

Нет ответа. Звонить зря было нечего, да ему и не к фигуре. Старуха, разумеется, была дома, но она подозрительна и одна. Он отчасти знал ее привычки... и еще раз плотно приложил ухо к двери. Чувства ли его были так изощрены (что вообще трудно предположить), или действительно было очень слышно, но вдруг он различил как бы осторожный шорох рукой у замочной ручки и как бы шелест платья о самую дверь. Кто-то неприметно стоял у самого замка и точно так же, как он здесь, снаружи, прислушивался, притаясь изнутри и, кажется, тоже приложа ухо к двери...

Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, - эта минута отчеканилась в нем навеки, - он понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не чувствовал на себе... Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.

Преступление и наказание

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Глава первая (I)

Родион, услыхав, сказанное Свидригайловым, был крайне удивлён и испуган. Несколько дней после этого он ходил по кабакам, напивался, ходил в рассеянности, спал непонятно где, в общем, был не в себе. Когда Родион находился дома, к нему заглянул Разумихин, который рассказал Родиону, что Пульхерия Александровна заболела, что они долгое время искали Родиона, но не могли его найти.

Разумихин сказал, что они уже и вправду начали считать, что Раскольников сходит с ума. Он также рассказал Родиону, что давеча утром Дуня получила письмо про Раскольникова, но Разумихин не знает о чём оно. Разумихин перевёл тему на убийство и провозгласил, что убийцей объявлен Миколай, маляр, что сам Порфирий Петрович объяснил Разумихину, почему именно Миколай убил. Тут они стали прощаться, и Родион сказал, чтоб Разумихин берёг его семью и любил Дуню. Когда Разумихин вышел за дверь, Раскольников впервые за несколько дней вздохнул с облегчением. Ему стало легко на душе, он даже обрадовался, что убийцей объявлен Миколай, однако в комнату вошёл Порфирий Петрович, и Раскольникову пришлось принять гостя.

Глава вторая (II)

Раскольников испугался Порфирия, так как тот пришёл объясниться с Родионом насчёт подозрений и объявления убийцы. Порфирий сказал Родиону, что он знает, что это Раскольников убил старуху процентщицу, что пока точных улик на него нет, но Порфирий всё равно докопается до правды. Порфирий предложил Раскольникову пойти сейчас с ним в контору и сдаться с повинной, за что ему могут смягчить наказание. Порфирий говорил, что у Раскольникова ещё вся жизнь впереди, что он получит и выполнит своё наказание, а потом начнёт жизнь с нового листа и по-новому. Раскольникову не очень верилось, что можно жить по-новому и правильно. Порфирий сказал, что, если Раскольников будет всё отрицать, то он придёт через неделю, уже чтобы арестовать Раскольникова и предъявить ему обвинения. Раскольников отрицал свою причастность к убийству, и поэтому Порфирий, высказав всё, что он хотел, встал и ушёл. Раскольников был в смятении, он не знал, что делать.

Глава третья(III)

У Родиона осталось одно незаконченное дело: он должен был встретиться с Свидригайловым и поговорить с ним. Идя к Свидригайлову, Раскольников даже не представлял, о чём они будут говорить. Свидригайлов рассказал Раскольникову, что 10000 рублей, которые он хотел отдать Дуне, он использовал, чтобы благоустроить детей Катерины Ивановны в новых семьях. Он оставил каждому ребёнку 1500 рублей к совершеннолетию. Соне же он дал 3000, чтобы она смогла жить нормально, не нуждаясь ни в чём. Свидригайлов также начал говорить Родиону о женщинах, о его слабости к ним. Свидригайлов всегда любил женщин и женщины его любили. Узнав это, Раскольников пригрозил ему, чтобы он не встречался больше с его сестрой. Однако Свидригайлов сказал, что у него с Дуней назначена через час встреча.

Глава четвёртая (IV)

Свидригайлов, будучи немного пьян, начал откровенничать с Раскольниковым. Он рассказывал, что он искренне любил Марфу Петровну, что у него есть дети, но ими никак не занимается и они ему не нужны. Свидригайлов также поведал Родиону, что он вскоре поженится на одной очень юной особе, которая ему очень нравится. Раскольников был удивлён, что Свидригайлов в своём уже преклонном возрасте поженится на 15-тилетней девушке. Однако Свидригайлову нравилось то, как это маленькое создание смотрит на него и боготворит его. Он рассказал, что он ко всем девушкам применял лесть, чтоб заполучить их и на всех это работало. Дуне он тоже пытался льстить, но она не поддавалась на его хитрости. Может, поэтому он и полюбил её так сильно. Потом Свидригайлов посмотрел на часы и собрался уходить. Раскольников следовал за ним.

Глава пятая (V)

Раскольников проследовал некоторое время за Свидригайловым, но, увидев, что тот садится в карету и хочет ехать на Васильевский остров, Родион отстал от Свидригайлова. Родион пошёл в сторону мостовой и смотрел на Неву, ничего и никого не замечая. Он даже не заметил Дуню, которая прошла возле него, но не стала его тревожить. Свидригайлов, на самом деле, не ухал в карете, а проехав пару метров вышел из неё и пошёл к себе на квартиру. Дуня также направлялась на квартиру к Свидригайлову. Когда они встретились, Свидригайлов рассказал Дуне о тайне брата, о том, как он подслушивал их разговор с Соней у стены. Он говорил, что может отправить Раскольникова за границу вместе с семьёй, если только Дуня этого пожелает. Дуня не верила Свидригайлову и, желая удостовериться, она хотела выйти из квартиры, найти Соню и проверить у неё эту информацию. Когда Дуня пыталась открыть дверь, она была заперта. Дуня поняла, что это Свидригайлов запер дверь и спрятал ключи. В этот момент у Свидригайлова что-то переклинило в голове, и он начал приставать к Дуне. Девушка, испугавшись его, забилась в угол и просила Свидригайлова оставить её в покое. Дуня достала револьвер и выстрелила в Свидригайлова, но не задела его. Свидригайлов смотрел на это бледное от страха лицо и ему нравилось. Он сам просил Дуню выстрелить ещё раз. Он мог уже давно забрать этот револьвер, но он стоял и ждал выстрела. Когда Дуня спустила курок во второй раз, выстрел не получился. В это время Свидригайлов пришёл в себя, достал ключи из кармана, поставил их на стол, встал у окна и приказал Дуне быстрее убегать из этой квартиры. Дуня быстро взяла ключи отперла дверь и убежала. Она оставила револьвер с одной пулей на столе. Свидригайлов остался стоять у окна. Он не мог поверить, что он так поступил с Дуней.

Глава шестая (VI)

Свидригайлов после инцидента с Дуней побывал в баре. Пошёл к Соне и отдал ей ещё 1000 рублей, желая, чтобы это осталось в тайне. Он сказал Соне, что он на днях уезжает в Америку. Потом он посетил свою невесту, оставил ей 15000 рублей и попрощался, сказав, что ему надо отлучиться на некоторое время в Америку по делам. Родители невесты понимали, что это странное поведение для будущего жениха, но не стали ничего говорить Свидригайлову из уважения к нему. От невесты он вышел, когда начинался дождь. Весь промокший он добрался до ближайшей гостиницы и заплатил за одну ночь. Выпив чай, он даже не притронулся к еде и начал засыпать. Внезапно ему показалось, что у него в ногах движется какой-то объект. Это была мышь. Свидригайлов быстро встал с постели и попытался поймать мышь, но она забралась ему под штанину и тут он в поту поднялся с кровати. Это был сон. Он увидел, что скоро начнёт светать, поэтому он встал и уходил, как вдруг он услышал плач маленькой девочки, сидевшей в прихожей в углу. Когда он спросил, почему она здесь плачет, она ответила, что она разбила мамину вазу и что мама её будет бить, поэтому она сбежала из дома в эту гостиницу. Свидригайлов, проявляя сострадание, поднял её и понёс к себе на кровать. Когда он её уложил, она заснула моментально, но, когда Свидригайлов перед уходом проверил спит ли она хорошо, она посмотрела на него таким хитрым, пошлым взглядом, что Свидригайлов аж удивился, откуда в таком молодом создании столько испорченности и пошлости. Когда эта пятилетняя девочка начала протягивать к нему руки, Свидригайлов проснулся. Это вновь был ужасный сон. Когда он проснулся, во дворе было светло, он оделся и вышел из гостиницы. Нау лицах ещё было совсем безлюдно. Свидригайлов нашёл одного немца, который стоял возле ворот богатого дома, остановился возле него и, сказав, что он уезжает в Америку, достал револьвер, поднёс к своей голове и выстрелил.

Глава седьмая (VII)

Когда Раскольников, стоя на мосту, опомнился, он вспомнил, что мать болеет. Он направился к ней. Пульхерия Александровна очень обрадовалась приходу сына. Она поняла, что он хочет покоя, поэтому ничего у него не спрашивала. Она сказала сыну, что видит, что все ходят какие-то угрюмые и озабоченные и ничего ей не говорят, и что она предчувствует что-то нехорошее. Раскольников посидел с матерью. Они оба плакали, после чего он поцеловал её и сказал, что ему надо идти. Мать, не задавая вопросов, провела сына и сказала, что она всегда рада его приходу. Раскольников направился домой, где его ждала Дуня. Она сказала, что знает о тайне Раскольникова и она уговорила его сознаться в преступлении. Он поначалу не хотел, но потом понял, что у него есть ещё близкие люди, ради которых есть смысл жить, и чтобы жить с ними нормально, он должен принять наказание за своё преступление. Родион попрощался с Дуней и пошёл к Соне, сказать, что он пойдёт сдаваться с повинной.

Глава восьмая (VIII)

Раскольников пришел к Соне домой, сам не зная, зачем он это делает. Он сказал ей, что он готов принять наказание и что он сейчас идет сдаваться с повинной. Соня обещала ему, что пойдет с ним куда угодно и будет всегда с ним рядом. Она попросила его носить крест, который она ему надела на шею. Она даже заставила Раскольникова покреститься. Он вышел от Сони и решил пойти не к Порфирию Петровичу, а к Илье Петровичу. Когда он шел по дороге, он опустился на колени, поцеловал землю, но он не стал кричать на все четыре стороны, что он убийца, так как было очень много народу. Совершил он этот обряд, потому что его посоветовала Соня. Поднявшись в контору к Илье Петровичу, Раскольников сначала не мог его найти, но потом Илья Петрович сам вышел к нему. Он рассказал Раскольникову о суициде Свидригайлова и был очень многословен и общителен. Раскольников не слушал его. Когда Илья Петрович спросил, зачем же пришел Раскольников. Раскольников сказал, что пришёл просто повидаться и, узнав, что Илья Петрович в здравии, то он может идти. Когда Родион вышел из конторы, он увидел за углом Соню, которая стояла выглядывал из-за угла и смотрела на него, тогда он собрался с силами, поднялся обратно в контору и сделал признание, что он убийца.

Глава первая (I)

Раскольников признался, как он убил старуху-процентщицу. Он рассказал, как, когда и где он спрятал золотые вещи, которые украл у неё, почему он убил Лизавету. Почему у него после убийства было такое поведение. Суд решил, что Раскольников совершил преступление в состоянии аффекта. Решение суда было такого, что Раскольникова надо отправить на каторжные работы. Пульхерию Александровну свезли из Петербурга, чтобы она не знала о суде сына. Дуня поженилась с Разумихиным, и они не рассказывали Пульхерии Александровне о сыне, но она часто бредила о нём, ходила грустно и вскоре умерла. Соня отправилась с Родионом в Сибирь. Она навещала его, когда только могла. Она писала Дуне о состояние Раскольникова при каторжных работах. Дуня очень обрадовалась, что Соня поехала вместе с Раскольниковым. Раскольников любил, что она приходила, но он не хотел, чтобы она тратила свою жизнь на него.