Захудалый род. Николай лесковзахудалый род

Спектакли Сергея Женовача ужасно длинные. В девять вечера, когда у нормальных людей артисты на поклоны выходят, Женовач только к антракту добирается. На его спектакле поначалу чертыхаешься и время подгоняешь, но потом так втягиваешься, что в конце четвертого часа, когда Женовач почти добирается до развязки, уже жалеешь, что все вот-вот закончится.

Еще, когда смотришь спектакли Женовача, кажется, что это плевое дело, ты и сам бы мог такие спектакли ставить. Ни тебе в них выдумки, ни сложной игры мысли, ни аттракционов -в общем, ничего экстраординарного. Хотя таких стройных и ясных спектаклей пойди поищи - эта простота уже сама по себе вещь экстраординарная.

Потом в его спектаклях не бывает злодеев. Все у него более или менее прекрасные люди. Не без изъянов, не без странностей, но все же прекрасные. Если девушки - то подвижницы, пусть не красавицы, зато чистые сердцем. Если мальчики - то простодушные улыбчивые чудаки, почти юродивые. Писать или рассказывать про них очень сложно: то и дело сам в юродство скатываешься и ловишь себя на сюсюкании. Кто помнит его безразмерного «Идиота» в Театре на Малой Бронной, тот поймет. Исключения случаются, когда Женовач ставит спектакли с чужими актерами - в Художественном театре или в Малом. Но с прошлого года у Женовача снова появилась своя труппа - из числа выпускников его мастерской в РАТИ. Он и назвал-то свой новый театр по-идиотски просто: СТИ, то есть «Студия театрального искусства». У них в репертуаре четыре спектакля, по числу дипломных работ. В труппе - несовременные юноши, первым спектаклем которых были «Мальчики» по Достоевскому, и девушки с кудряшками а-ля Наташа Ростова (в кудряшках здесь почти все, включая пресс-секретаря). Нынешняя работа - первая, сделанная студентами в статусе актеров-профессионалов. Первую свою премьеру в сезоне они играют в то время, когда нормальные театры закрываются на лето.

Играют инсценировку романа Николая Лескова «Захудалый род» - сагу в двух частях и в четыре часа длиною, простую что по конструкции, что по замыслу. Само собой, она о прекрасных чудаках, которые, по мысли Женовача, есть соль земли.

За четыре часа Женовач не дает своим молодым актерам ни присесть, ни передохнуть: постоянный партнер Женовача, сценограф Александр Боровский, построил конструкцию с окнами, похожую на большую рамку для фотографий, даже не рамку, а иконостас, каких сейчас уже не делают. Встает в окне актер Андрей Шибаршин в кивере и эполетах, взмахивает саблей и замирает с блаженной улыбкой на устах; Дамир Исмагилов (другой постоянный партнер Женовача) как-то ловко подсвечивает его - вот и фотография Льва Львовича Протозанова. Актриса Анна Рудь, девушка с большим чистым лбом, стоит внизу в платье по моде середины девятнадцатого века и смотрит на него с любовью и печалью - это внучка Льва Львовича Вера Дмитриевна, от лица которой ведется повествование. Вера Дмитриевна рассказывает историю рода Протозановых, останавливаясь на княгине-бабушке (Мария Шашлова), гордой и доброй женщине строгих нравов и принципов. Сама княгиня живет в деревне, а дочь (Татьяна Волкова) отправляет в столичный пансион. Первая глава инсценировки называется «Старая княгиня и ее двор», и это длинная-предлинная экспозиция спектакля, введение в курс дела, художественная читка плюс минимум театра. Вторая озаглавлена «Старое старится - молодое растет», и в этой части театр - то есть действие, которым движет самая настоящая интрига, - и начинается. Против княгини Варвары Никаноровны интригуют ее собственная выросшая дочь и сосед, граф Функендорф (Григорий Служитель). Наша княгиня оскорблена, обижена, она ищет учителя сыновьям, чтоб хотя бы они выросли хорошими людьми. И находит Червева (Сергей Аброскин), святого педагога-бессребреника.

Кульминацией служит короткий разговор княгини с Червевым, и кто бы мог подумать, что диспут о власти мнимой и истинной может так цеплять за живое. Вы не поверите, но когда княгиня быстро-быстро говорит с Червевым о государстве и Божьем Царстве, ползала хлюпает носом. Потому что эта маленькая пигалица-актриса, так гордо державшая осанку весь спектакль, будто на самом деле старится и скукоживается на глазах. Что с ней в этот момент происходит - она и сама говорит: мол, чувствует себя упраздненной и уничтоженной. Но почти незаметно она эти вещи еще и играет - все в спектаклях Женовача происходит почти незаметно. Почти незаметно проходят четыре часа. Почти незаметно радиотеатр превращается в театр настоящий. Почти незаметно возникает музыка Григория Гоберника: не иллюстрация, не подсказка, что именно следует переживать в этот момент, - считай, действие ее и порождает.

Можно было бы порассуждать о том, что сам Женовач и его студенты с их театром, простым и ясным как белый день, - это и есть «захудалый род», уходящая театральная натура, которой так жалко, так жалко. Так оно и есть, только звучит это ужасно глупо: театр только родился, а его уже хоронить?

Спектакль «Захудалый род» – это попытка заглянуть в прошлое, чтобы понять, откуда мы, что такое «род». Как совместить ту реальность, которая нас окружает, с теми идеалами, которые в нас живут. Где та золотая середина компромисса, выживания, соединения с нравственным стержнем. Как воспитывать детей, к каким мыслям их приучать. Проблема, которую Лесков ставит в своем произведении, неразрешима. Чем жить? Как работать? Еще одна важная и серьезная мысль Лескова – как научиться в счастливые моменты быть спокойным, уверенным, а в несчастье оказаться твердым, умудряться и в нем оставаться счастливым.

Сергей Женовач

«Захудалый род» – первый спектакль Сергея Женовача, выпущенный после того, как его знаменитый гитисовский курс обрел статус театра. Без сомнения, это программный спектакль. Соблазнам нынешней клипмейкерской эпохи вчерашние студенты предпочли театральное товарищество на вере. Надо бы уточнить: на вере в нравственную силу искусства. Для Женовача лицедейство – средство постижения идей: театр поверяется ими, а не они театром. Густонаселенный четырехчасовой спектакль сделан, в сущности, бесхитростно – этюдным методом. Герои предстают перед нами как ожившие образы давно прошедшего времени. Персонажи сошли с портретов во плоти, но их близость лишь кажущаяся. В самом спектакле времена перемешаны, и давно погибший герой войны может в тяжелую минуту явиться к жене, чтобы прижать ее к сердцу, но зазор между теми временами и нашим ощущаешь явственно - как между золотым веком и железным, милой сердцу стариной и немилосердной реальностью.
Женовач умеет и любит ставить прозу. Ему удается длинная романная форма. В его неторопливом театральном чтении есть столь мощное обаяние, что сценическое многословие не утомляет. Но главное его умение все же в другом - являть на сцене истинно прекрасных людей. Известно, что всякого рода упырей играть проще, чем добродетельных героев. Для Женовача удивительным образом именно изнанка человеческой души оставалась всегда тайной за семью печатями, зато театральную формулу душевного благородства и чистоты он обычно выводил с легкостью. Княгине Протозановой и Мефодию Червеву противостоит наступающий на Русь, уже не Святую, но еще сохранившую представление о святости, мир расчета и чистогана. И с ним-то Женовачу, как и Лескову, все понятно. А с формулой душевной чистоты вдруг возникли вопросы. Что важнее – любовь к Божьему миру, несовершенному, но все же достойному спасения, или истовая праведность презревшего мир анахорета? Кажется, Женовач, сам не чуждый аскетизма, пока все же на стороне княгини. Во всяком случае, его полный животворной энергии спектакль заставляет на это надеяться.

журнал «Эксперт»

«Захудалый род» по неоконченному роману Лескова вышел у Сергея Женовача не то чтоб манифестом (это слово не про Женовача), а скорее символом его театральной веры. Умная веселость – это основная тональность спектакля, позволяющая серьезно обсуждать такие вопросы, как долг гражданский и христианский, поиски общего блага и личного спасения. Самое замечательное, что, обустроив на сцене эту утопию, Сергей Женовач не спешит ее разрушить, оставляя веру в возможность идеала даже тогда, когда сюжет пытается ее опровергнуть. Самое удивительное, как Сергей Женовач сумел воспитать в своих студентах убеждение, что эстетика вырастает из этики – а без этого убеждения его театр был бы, кажется, невозможен.

December 2nd, 2008 , 09:54 pm

Николай Лесков выделял «Захудалый род» из своих сочинений, просил издателей поскорей его напечатать: «Я люблю эту вещь больше «Соборян» и «Запечатленного ангела». Она зрелее тех и тщательно написана. Катков её ценил и хвалил, но в критике она не замечена и публикою прочитана мало… Это моя любимая вещь» (из писем А.С.Суворину).

Похоже, что так, и похоже, что время этой вещи пришло. Во всяком случае, такое большое количество наград, которые получила студия Женовача (http://www.sti.ru/zhen.php) за одноименный спектакль длительностью в 4 часа, свидетельствуют о том, что "театр духовного беспокойства" (по аналогии с послевоенным "кинематографом морального беспокойства" и постперестроечным "кинематографом духовного беспокойства") больше не элитарное направление (насколько нынешний театр вообще может быть неэлитарным).

Более того, театр становится не просто воцерковленной, но и проповедующей единицей измерения культуры. Проповедующей в рамках своего искусства, и таким образом освящающей его. Классическая русская (и не только) словесность, превращаемая в театральные постановки, конечно же, способствует этому безмерно.

Итак, "Захудалый род". Конечно, нужно его прочесть, если еще не. Более того - кроме первых двух в нем есть неоконченная третья часть (помнится, фоменки умудрились поставить на сцене второй том "Мертвых душ", который автор, как известно, сжег в печке), так вот эту третью часть нужно прочесть обязательно тоже. Спектакль поставлен по двум частям, и, кажется, именно так, как сам Лесков это видел - где-то смешно, где-то сложно, остро , приходится много думать (это в театре!), в зале темно, так что и плакать можно спокойно, если надо...

Героиня Лескова, княгина Протозанова ("строго содержащая уставы православной Церкви")... "не только не боялась свободомыслия в делах веры и совести, но даже любила откровенную духовную беседу с умными людьми и рассуждала смело. Владея чуткостью религиозного смысла, она имела истинное дерзновение веры и смотрела на противоречия ей без всякого страха. Она как будто даже считала их полезными.
- Если древо не будет колеблемо, - говорила она, - то оно крепких корней не пустит, в затишье деревья слабокоренны ".

Что ж такое - "захудание"? Да и вообще - "Род"? Кажется, что при внимательном прочтении этой саги становится понятнее, отчего истинный патриотизм есть чувство скорее трагическое, но впрочем такое... "печаль моя светла "... Эпиграфом к семейной хронике и постскриптумом к спектаклю - из Экклезиаста: "Род проходит и род приходит, земля же вовек пребывает"(I,4).

Вероятно, для Лескова много важного было в воспитании, о котором он, очевидно, сильно скорбел, и ставил часто во главу угла. О детях княгиня рассуждает с большой уверенностью: "... девочка в свой род не идет, она вырастет, замуж выйдет и своему дому только соседкой станет, а мальчики, сыновья... Это совсем другое дело: на них грядущее рода почиет; они должны все в своем поле созреть, один за одним Протозановы, и у всех перед глазами, на виду, честно свой век пройти, а потом, как снопы пшеницы, оспевшей во время свое, рядами лечь в скирдницу... Тут никому нельзя уступить, тут всякая ошибка в воспитании всему роду смерть".

Достаточно подробно (особенно в третьей части) хроника освещает проблему иссякания русского дворянства и извечного столкновения тех, кто "служит" и тех, кто "прислуживается". В этом смысле после распахивания европейских окон Петром Русь была обречена на все, что мы о ней знаем, и по сю пору, так как штольцы всегда в извесном смысле обойдут обломовых - так же, как граф Функендорф обошел Протозановых. Земля, действительно, вовек пребывает, и обладание землями стало для многих российских дворян вполне заменять собственно личное благородство. И с этим поворотом революция была уже только вопрос времени.

Сам Лесков выражается чрезвычайно изящно: "Нынче очень многие думают, что при крепостном праве почти совсем не нужно было иметь уменья хорошо вести свои дела, как будто и тогда у многих и очень многих дела не были в таком отчаянно дурном положении, что умные люди уже тогда предвидели в недалеком будущем неизбежное "захудание" родового поместного дворянства. Это зависело, конечно, от разных причин, между которыми, однако, самое главное место занимало неумение понимать своей пользы иначе, как в связи с пользою всеобщею, и прежде всего с материальным и нравственным благосостоянием крестьян".

В наши времена все эти размышления вновь приобретают характер притчи, и имеющей, и не имеющей отношение к политике.

"Меня барство испортило - я ему предалась и лучшее за ним проглядела" - к такому выводу пришла Протозанова. Но что есть барство или привычка для нас? На этот вопрос каждый зритель (читатель) ответит сам. Недавно один очень известный деятель культуры выразился примерно в таком смысле, что первую половину жизни человек работает на имя, а вторую - имя работает на него. Идея, надо признаться, несколько механическая, но в мире бомонда она, наверное, работает исправно... Кажется, что к подобным мыслителям обращено "пророческое" послание, оканчивающее повесть о "вечных" вопросах светского общества: "Поступай как знаешь - все равно будешь раскаиваться."

Однако что же есть то "лучшее", "выходящее за рамки всех картин", к которому приглядывается княгиня и вместе с ней создатели спектакля?

"А все-таки вы одну какую-нибудь власть уважаете? - Кажется, я мог бы уважать ту власть, которая вела бы дело к тому, чтобы себя упразднить и поставить вместо себя власть Божию".

И сказано это, скрее всего, вовсе не о политике...

Николай Лесков

Захудалый род

Семейная хроника князей Протозановых

(Из записок княжны В. Д. П.)

«Род проходит и род приходит, земля же вовек пребывает».

Екклез. 1, 4.

Старая княгиня и ее двор

Глава первая

Род наш один из самых древних родов на Руси: все Протозановы по прямой линии происходят от первых владетельных князей, и под родовым гербом нашим значится, что он нам не милостью дарован, а принадлежит «не по грамоте». В исторических рассказах о старой Руси встречается немало имен наших предков, и некоторые из них воспоминаются с большим одобрением. До Ивана Даниловича Калиты они имели свой удел, а потом, потеряв его, при Иване Третьем являются в числе почетных людей Московского княжества и остаются на видном положении до половины царствования Грозного. Затем над одним из них разразилась политическая невзгода, и, по обычаям того времени, за одного явились в ответ все: одни из Протозановых казнены, другие – биты и разосланы в разные места. С этой поры род князей Протозановых надолго исчезает со сцены, и только раз или два, и то вскользь, при Алексее Михайловиче упоминается в числе «захудалых», но в правление царевны Софии один из этого рода «захудалых князей», князь Леонтий Протозанов, опять пробился на вид и, получив в управление один из украйных городов, сделался «князем кормленым». Покормился он, впрочем, так неосторожно, что Петр Великий, доведавшись о способе его кормления, отрубил ему голову, а животы велел «поверстать на государя». При этом, однако, гнев государя не был перенесен с отца на детей, а напротив, старший сын казненного, Яков Леонтьевич, был взят для обучения его всем тогдашним наукам. Яков Львович (с этих пор имя Леонтий в роде Протозановых уступает место имени Лев) учился в России, потом за границею и по возвращении оттуда был проэкзаменован самим царем, который остался им очень доволен и оставил его при своей особе. Яков Львович оказался столь удобным для исполнения различных предначертаний Петровых, что государь отметил его своим особенным вниманием и повел его от чести к почести, не забывая при этом поправлять и его родовую «захудалость». Петр, однако, не сделал нашего прадеда богачом, а именно только вывел его из «захудалости». Сам же князь Яков Львович не умел вознаграждать себя: он, как говорили в то время, «заразился глупостью Лефорта», то есть пренебрегал способами к самовознаграждению, а потому и не разбогател. Такова была его жизнь до самого воцарения Анны Ивановны, когда Яков Львович попался на глаза Бирону, не понравился ему и вслед за тем быстро очутился в ссылке за Оренбургом.

В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению : он даже никогда не жаловался на «Немца», а весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности; вел жизнь созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и праведником.

Князь Яков Львович в моих глазах прелестное лицо, открывающее собою ряд чистых и глубоко для меня симпатичных людей в нашем роде. Вся жизнь его светла, как кристалл, и поучительна, как сказание, а смерть его исполнена какой-то прелестной, умиряющей таинственности. Он умер без всяких мучений на светлый день Христова Воскресенья, после обедни, за которою сам читал Апостол. Возвратясь домой, он разговелся со всеми ссыльными и не ссыльными, которые пришли его поздравить, и потом сел читать положенное в этот день всепрощающее поучение Иоанна Богослова и, при окончании чтения, на последнем слове нагнулся к книге и уснул . Кончину его никак нельзя назвать смертью: это именно было успение, за которым пошел вечный сон праведника.

В тот же день к вечеру на имя ссыльного был доставлен пакет, возвещавший ему прощение и возвращение, дарованные волей воцарившейся императрицы Елисаветы: но все это уже опоздало. Князь Яков был разрешен небесною властью ото всех уз, которыми вязала его власть земная.

Прабабушка наша, Пелагея Николаевна, схоронив мужа, вернулась в Россию с одним пятнадцатилетним сыном, а моим прадедом, князем Левушкой.

Князь Левушка родился в ссылке и там же получил весь грунт своего начального воспитания непосредственно от своего отца, от которого в замечательной степени наследовал его превосходные качества. Вступив на службу в царствование Екатерины Второй, он не сделал себе блестящей карьеры, какую ему поначалу пророчили. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, говорила о нем, что «он, по тогдашнему времени, был не к масти козырь, презирал искательства и слишком любил добродетель». Лет в тридцать с небольшим князь Лев Яковлевич вышел в отставку, женился и навсегда засел в деревне над Окой и жил тихою помещичьею жизнью, занимаясь в стороне от света чтением, опытами над электричеством и записками, которые писал неустанно.

Старания этого «чудака» совсем устранить себя от двора и уйти как можно далее от света, с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом: о нем все позабыли, но в семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.

Я с раннего моего детства имела о князе Льве Яковлевиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое представление. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, от которой я впервые услыхала его имя, вспоминала своего свекра не иначе как с улыбкою совершеннейшего счастья, но никогда не говорила о нем много, это точно считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обнажения.

В доме было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича, то все сию же минуту принимали самый серьезный вид и считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с каким звуком иного житейского слова.

И вот тогда-то, в эти паузы, бабушка Варвара Никаноровна обыкновенно, бывало, всех обводила глазами, как бы благодаря взглядом за уважение к свекру и говорила:

– Да, чистый был человек, совершенно чистый! Он в случае не был и фавору не имел – его даже недолюбливали, но… его уважали.

И это всегда произносилось старою княгиней одинаково, с повторением, при котором она употребляла для усиления выразительности один и тот же жест.

– Он фавору не имел, – повторяла она, помахивая пред собою вытянутым указательным пальцем правой руки. – Нет, не имел; но… – Тут она круто оборачивала свой палец вниз и со строгим выражением в лице оканчивала, – но его уважали, и за то не терпели.

«Род проходит и род приходит, земля же вовек пребывает».

Екклез. 1, 4.

Старая княгиня и ее двор

Глава первая

Род наш один из самых древних родов на Руси: все Протозановы по прямой линии происходят от первых владетельных князей, и под родовым гербом нашим значится, что он нам не милостью дарован, а принадлежит «не по грамоте». В исторических рассказах о старой Руси встречается немало имен наших предков, и некоторые из них воспоминаются с большим одобрением. До Ивана Даниловича Калиты они имели свой удел, а потом, потеряв его, при Иване Третьем являются в числе почетных людей Московского княжества и остаются на видном положении до половины царствования Грозного. Затем над одним из них разразилась политическая невзгода, и, по обычаям того времени, за одного явились в ответ все: одни из Протозановых казнены, другие – биты и разосланы в разные места. С этой поры род князей Протозановых надолго исчезает со сцены, и только раз или два, и то вскользь, при Алексее Михайловиче упоминается в числе «захудалых», но в правление царевны Софии один из этого рода «захудалых князей», князь Леонтий Протозанов, опять пробился на вид и, получив в управление один из украйных городов, сделался «князем кормленым». Покормился он, впрочем, так неосторожно, что Петр Великий, доведавшись о способе его кормления, отрубил ему голову, а животы велел «поверстать на государя». При этом, однако, гнев государя не был перенесен с отца на детей, а напротив, старший сын казненного, Яков Леонтьевич, был взят для обучения его всем тогдашним наукам. Яков Львович (с этих пор имя Леонтий в роде Протозановых уступает место имени Лев) учился в России, потом за границею и по возвращении оттуда был проэкзаменован самим царем, который остался им очень доволен и оставил его при своей особе. Яков Львович оказался столь удобным для исполнения различных предначертаний Петровых, что государь отметил его своим особенным вниманием и повел его от чести к почести, не забывая при этом поправлять и его родовую «захудалость». Петр, однако, не сделал нашего прадеда богачом, а именно только вывел его из «захудалости». Сам же князь Яков Львович не умел вознаграждать себя: он, как говорили в то время, «заразился глупостью Лефорта», то есть пренебрегал способами к самовознаграждению, а потому и не разбогател. Такова была его жизнь до самого воцарения Анны Ивановны, когда Яков Львович попался на глаза Бирону, не понравился ему и вслед за тем быстро очутился в ссылке за Оренбургом.

В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению : он даже никогда не жаловался на «Немца», а весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности; вел жизнь созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и праведником.

Князь Яков Львович в моих глазах прелестное лицо, открывающее собою ряд чистых и глубоко для меня симпатичных людей в нашем роде. Вся жизнь его светла, как кристалл, и поучительна, как сказание, а смерть его исполнена какой-то прелестной, умиряющей таинственности. Он умер без всяких мучений на светлый день Христова Воскресенья, после обедни, за которою сам читал Апостол. Возвратясь домой, он разговелся со всеми ссыльными и не ссыльными, которые пришли его поздравить, и потом сел читать положенное в этот день всепрощающее поучение Иоанна Богослова и, при окончании чтения, на последнем слове нагнулся к книге и уснул . Кончину его никак нельзя назвать смертью: это именно было успение, за которым пошел вечный сон праведника.

В тот же день к вечеру на имя ссыльного был доставлен пакет, возвещавший ему прощение и возвращение, дарованные волей воцарившейся императрицы Елисаветы: но все это уже опоздало. Князь Яков был разрешен небесною властью ото всех уз, которыми вязала его власть земная.

Прабабушка наша, Пелагея Николаевна, схоронив мужа, вернулась в Россию с одним пятнадцатилетним сыном, а моим прадедом, князем Левушкой.

Князь Левушка родился в ссылке и там же получил весь грунт своего начального воспитания непосредственно от своего отца, от которого в замечательной степени наследовал его превосходные качества. Вступив на службу в царствование Екатерины Второй, он не сделал себе блестящей карьеры, какую ему поначалу пророчили. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, говорила о нем, что «он, по тогдашнему времени, был не к масти козырь, презирал искательства и слишком любил добродетель». Лет в тридцать с небольшим князь Лев Яковлевич вышел в отставку, женился и навсегда засел в деревне над Окой и жил тихою помещичьею жизнью, занимаясь в стороне от света чтением, опытами над электричеством и записками, которые писал неустанно.

Старания этого «чудака» совсем устранить себя от двора и уйти как можно далее от света, с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом: о нем все позабыли, но в семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.

Я с раннего моего детства имела о князе Льве Яковлевиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое представление. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, от которой я впервые услыхала его имя, вспоминала своего свекра не иначе как с улыбкою совершеннейшего счастья, но никогда не говорила о нем много, это точно считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обнажения.

В доме было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича, то все сию же минуту принимали самый серьезный вид и считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с каким звуком иного житейского слова.

И вот тогда-то, в эти паузы, бабушка Варвара Никаноровна обыкновенно, бывало, всех обводила глазами, как бы благодаря взглядом за уважение к свекру и говорила:

– Да, чистый был человек, совершенно чистый! Он в случае не был и фавору не имел – его даже недолюбливали, но… его уважали.

И это всегда произносилось старою княгиней одинаково, с повторением, при котором она употребляла для усиления выразительности один и тот же жест.

– Он фавору не имел, – повторяла она, помахивая пред собою вытянутым указательным пальцем правой руки. – Нет, не имел; но… – Тут она круто оборачивала свой палец вниз и со строгим выражением в лице оканчивала, – но его уважали, и за то не терпели.

За этим опять шла минута молчания, после которой бабушка, понюхав щепотку табаку из жалованной Мариею Феодоровной золотой табакерки, или заговаривала о чем-нибудь вседневном, или несколько пониженным тоном добавляла о свекре своем следующее:

– Он, покойник, ни с кем не ссорился… Нет, приятных императрице людей он не критиковал и грубости никому не оказывал, но ни с графом Валерианом, ни с князем Платоном домами знаком не был… Когда нужно было, когда так выходило, что они на куртагах встречались, он им кланялся… Понимаете… Как должно по этикету… для courtoisie поклонится и отойдет; но руки не подавал и в дом не ездил. К разным бедным людям ездил и их у себя принимал, а к тем не ездил; это для них, может быть, ничего и не значило, а только он не ездил и так и в отставку вышел и в деревню удалился; так и умер, а всегда говорил: «для того, чтобы другие тебя уважали, прежде сам в себе человека уважай», и он в себе человека уважал, как немногие уважают.

Это говорилось уже давно: последний раз, что я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что «так немногие в себе человека уважают», я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из тех, которая умела себя уважать.

О ней теперь я и постараюсь записать, что сохранила моя память.

Глава вторая

Бабушка Варвара Никаноровна происходила из самого незнатного рода: она была «мелкая дворянка», по фамилии Честунова. Бабушка отнюдь не скрывала своего скромного происхождения, напротив, даже любила говорить, что она у своего отца с матерью в детстве индюшек стерегла, но при этом всегда объясняла, что «скромный род ее был хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не даром досталась, а приросла от народного прозвания».

Отец княгини Варвары Никаноровиы был очень бедный помещик, убогие поля которого примыкали к межам князя Льва Яковлевича. Мать бабушкина была очень добрая женщина и большая хозяйка, прославившаяся необыкновенным уменьем делать яблочные зефирки, до которых жена князя Льва Яковлевича была страстная охотница. На этом княгиня и бедная дворянка заинтересовались друг другом и, встретясь в церкви, познакомились, а потом, благодаря деревенской скуке, скоро сошлись и, наконец, нежно подружились.

Князь Лев Яковлевич был этому чрезвычайно рад, но он находил невозможным, чтобы бедная дворянка бывала у его жены как будто какая-нибудь пришлая, не на равной ноге. «Через это люди не будут знать, как ее понимать», – рассудил он и тотчас же надел свой отставной полковничий мундир и регалии и отправился из своего Протозанова в деревню Дранку с визитом к бабушкиному отцу.

В бедных хибарах мелкого сошки все перепугались наезда такого важного гостя, сам старик Честунов едва решился вылезть к князю из боковуши в низенькую комнату, исправлявшую должность зальцы, но через какие-нибудь полчаса это все изменилось: неравенство исчезло, князь обласкал Честунова, обдарил прислугу и вернулся домой, привезя рядом с собой в коляске самого дворянина, а на коленях его пятилетнюю дочку, из которой потом вышла моя бабушка, княгиня Варвара Никаноровна Протозанова, некогда замечательная придворная красавица, пользовавшаяся всеобщим уважением и расположением императрицы Марии Феодоровны.

Честуновы сделались в доме прадеда своими людьми, а бабушка выросла и воспиталась в протозановском доме. Ее там чему-то учили, хотя я никогда не могла составить себе понятия о ее учености. Она без науки знала все, что ей нужно было знать, умела всякое дело поставить пред собой так, чтоб обнять его со всех сторон и уразуметь ясным пониманием его смысл и значение. Изучением же она знала, кажется, только Священное Писание да французский язык. Но зато чтό она знала, то знала в совершенстве и из Священного Писания любила приводить тексты, а по-французски говорила безукоризненно, но только в случае крайней в том необходимости.

У князя Льва Яковлевича было два сына: Димитрий и Лев. Из них Димитрий на девятнадцатом году утонул, купавшись в жару в холодном озере, отчего с ним в воде сделались судороги, а князь Лев Львович на восемнадцатом году влюбился в Варвару Никаноровну, которая, по ее собственным словам, в четырнадцать лет «была довольно авантажна». Другие же, например старые люди из прислуги княгини, дворецкий ее, Патрикей Семеныч, и горничная, Ольга Федотовна, выражались на этот счет гораздо решительнее; они говорили, что «неописанной красоте бабушки и меры не было». Это же как нельзя более подтверждает и висящий теперь предо мной ее большой портрет, работы известного Лампи. Портрет писан во весь рост, масляными красками, и представляет княгиню в то время, когда ей было всего двадцать лет. Княгиня представлена высокою стройною брюнеткой, с большими ясными голубыми глазами, чистыми, добрыми и необыкновенно умными. Общее выражение лица ласковое, но твердое и самостоятельное. Опущенная книзу рука с букетом из белых роз и выступающая одним носочком ботинки ножка дают фигуре мягкое и царственное движение. Глядя на этот портрет, я не могу себе представить, как пылкий и восторженный юноша, каким описывают моего покойного деда, мог не влюбиться в эту очаровательницу? Притом же он почти вырос с нею под одним кровом, он знал ее ум, доброту, благородство ее мыслей и ту утонченную деликатность, которая приковывала к ней всех, кто имел истинное счастие знать ее. К тому же эта прелестная девушка в самые ранние годы своей юности вдруг совсем осиротела и, оставаясь одна на всем свете, по самому своему положению внушала к себе сочувствие и как бы по повелению самой судьбы делалась естественным членом семьи призревших ее князей Протозановых. Старики Протозановы так на это и смотрели, и когда сын их Лев Львович, получив чин в гвардии, приехал из Петербурга на побывку домой с тем же пламенем любви к сиротке, с каким четыре года тому назад уехал, то они только обрадовались, что это чувство, выдержав испытание, остается прочным. А когда молодой князь решился просить их о позволении жениться на Честуновой, то они сказали ему, что лучшей себе невестки, а ему жены, и не предвидели. Тут же у них был отслужен благодарственный молебен, и затем их перевенчали и вскоре же, не успев нарадоваться их молодым счастьем, отпустили их в Петербург.

Года не прошло после этой свадьбы, как старики один вслед за другим сошли в могилу, оставив бабушку Варвару Никаноровну с ее мужем полными наследниками всего состояния, хотя не особенно богатого, но, однако, довольно их обеспечивающего.

Заботливостью полюбившей и взявшей Варвару Никаноровну под свое крыло императрицы средства Протозановых были вскоре сильно увеличены: дед получил в подарок майорат и населенные земли из старых отписных имений и стал богатым человеком. Им очень везло. Большое уже в это время состояние их вскоре еще увеличилось самым неожиданным образом: во-первых, к ним перешли по наследству обширные имения одного дальнего их родственника, некогда ограбившего их предков и не имевшего теперь, помимо деда, никаких других ближайших наследников, а во-вторых, в старом протозановском лесу за Озерною нашли драгоценный клад: маленькую пушку, набитую жемчугом и монетой и, вероятно, спрятанную кем-то в землю от разбойников.

Деда, любившего жить пышно, это очень обрадовало, но бабушка, к удивлению многих, приняла новое богатство, как Поликрат свой возвращенный морем перстень. Она как бы испугалась этого счастья и прямо сказала, что это одним людям сверх меры. Она имела предчувствие, что за слепым счастием пойдут беды.

Однако шли года, никакое несчастие не приходило: дедушка служил очень удачно, детей у них было немного: один сын и дочь, княжна Настасья Львовна. Эту единственную свою дочь бабушка, в угождение императрице, но против своего желания, должна была записать в институт, и это было для нее первым толчком горя в ее двери. Сын, нынешний дядя мой, князь Яков Львович, был гораздо моложе сестры и был прекрасный мальчик. Словом, все было хорошо, но во всем этом счастье и удачах бабушка Варвара Никаноровна все-таки не находила покоя: ее мучили предчувствия, что вслед за всем этим невдалеке идет беда, в которой должна быть испытана ее сила и терпение. Предчувствие это, перешедшее у нее в какую-то глубокую уверенность, ее не обмануло: одновременно с тем, как благополучным течением катилось ее для многих завидное житье, тем же течением наплывал на нее и Поликратов перстень. Против деда и жены его, взысканных всеми милостями рока, поднималась мелкая зависть, которая зорко следила за понижением уровня их значения и, наконец, дождалась времени, вполне благоприятного для того, чтобы с ними переведаться. Это созрело как раз пред открытием французской кампании, в которую дедушка вступил с своим полком и был замечательно несчастлив: в каком деле он ни участвовал, неприятель разбивал его самым роковым образом.

Бабушка, еще вращавшаяся тогда в высших кружках, чувствовала, что ее мужу изменяет фортуна, что он входит в немилость, и не стала лавировать и поправлять интригами падающее положение, а, расставшись равнодушно со светом, уехала к себе в Протозаново с твердою решимостью не выезжать оттуда.

Обстоятельства так сложились, что это решение ее стало крепко.

Ольга Федотовна, живая хроника, из которой я черпаю многие сказания, касающиеся моего семейства, передавала мне об этом тягостнейшем периоде бабушкиной жизни следующее. Я запишу это словами ее же собственной речи, которую точно теперь слышу.

– Мы приехали-то, – говорила добрая старушка, – так тогда дом был совсем запущен. Лет десять ведь никто в него не заглядывал, он хоть и крепкий был, а все стал на вид упадать. Княгиня Варвара Никаноровна и говорят: «Надо поправить». Мастера и свои и чужие были – ради спешки вольных из Орла привезли. Княгиня все торопились, потому что словно она ждала какого последнего несчастия над дединькой, и хотя сама в то время в тягостях была (ожидаемый ребенок был мой отец), но все ходила и настаивала, чтобы скорее дом был отделан. Сами мы все жили в трех комнатках, а для князя она все хотела, чтобы весь дом в параде был, и дума ее сиятельства была такая, что если его еще будет преследовать несчастие, то чтоб он нашел какой-нибудь способ объясниться с главнокомандующим или государю бы все от чистого сердца объяснил и вышел в отставку. Я это все знала, потому что княгиня ведь со мною, если у них было что на сердце тягостное, все говорили, и тогда, хотя я еще и молоденькая, даже против них девочка была, а они от меня не скрывали.

«Я, – говорит, – Ольга, так решила, что лишь бы он здоров сюда приехал, а то уж мы отсюда никуда не поедем. Так здесь и будем жить, как свекор с свекровью жили, а то они, эти не понимающие справедливости и воли божией люди, его замучат».

Я, разумеется, успокаивала их и отвечала:

«Да что вы, – говорю, – матушка, ваше сиятельство, об этом еще рано так много думаете; ведь это еще все, бог даст, может быть, совсем иначе пойдет, и князь, господь даст, такую победу одержат, что целое королевство возьмут».

А она меня перебивает:

«Молчи, – говорят, – Ольга, не говори вздора: я не напрасно беспокоюсь, а я это так чувствую. Господь мне так много счастья дал, какого я не стоила… ну что же; а теперь, – изволят говорить, – если ему меня испытать угодно, так сердце мое готово».

Я тут из усердия им глупое слово и скажи:

«За что же, – говорю, – он станет вас испытывать: разве вы кому зло какое-нибудь сделали?»

А они и рассердились:

«Ну, в таком разе, – говорят, – отойди лучше от меня прочь…»

«За что же, – говорю, – ваше сиятельство: вы меня простите!»

«Да бог тебя простит, – отвечают, – но только я не люблю друга-потаковщика, а лучше люблю друга-стречника, и ты мне соблазн. Разве благая от Бога принимая, злого я не должна без ропота стерпеть? Нет; ты уйди скорее от меня: я лучше одна с моею покорностью хочу остаться!»

И прогнали меня с глаз, а сами, вижу, вошли в спальню и на приедьо стали. А я, в обиде на себя, что княгиню так огорчила, прошла поскорее чрез девичью, чтобы прочие девушки меня не видали, потому что была расстроена, и выскочила, да и стала на ветерку, на крылечке. Этакое волнение на меня нашло, что плачу, точно вблизь самой себя что ужасное чувствую, а оно так и было. Всплакнула я раз-два и вдруг всего через одну короткую минуту времени отнимаю от глаз платочек, и предо мною, смотрю, за кладовыми, за углом, стоит Патрикей Семеныч и меня потихоньку рукою к себе манит. Я как его увидала, так и затрепетала всем телом своим и ноги у меня подкосились, потому что знала, что этого быть не может, так как Патрикей Семеныч с князем находился. Откудова же это он мог сюда прямо с войны взяться? Верно, думаю, его там в сражении убили, он мне здесь как стень и является, и опять на него взглянула и вижу, что и он на меня смотрит: я вскрикнула и как стояла, так назад и повалилась, потому что все думаю, что это мертвец. Но он наместо того сейчас же ко мне подбежал, подхватил меня рукою и шепчет:

«Ах, что же такое, – говорит, – Ольга Федотовна, что же делать?.. полноте!»

А я… как это услыхала, так сердце у меня как у зайца и забилось.

«Как, – говорю, – „что же делать“, а где князь?»

А он этак головою на грудь наклонил и отвечает:

«Не пугайтесь, – говорит, – князь приказал всем долго жить; а я один, – говорит, – с письмом его приехал, да вот уже часа четыре все за кладовыми хожу, вас из-за угла высматриваю: не выйдете ли, чтобы посоветоваться, как легче об этом княгине доложить».

Не знаю уж я, матушка, чту б я ему на это сказала, потому что у меня от этих его слов решительно даже никакого последнего ума не стало, но только как мы это разговариваем, а наверху, слышу, над самыми нашими головами, окошко шибко распахнулось, и княгиня этаким прихриплым голосом изволит говорить:

«Патрикей! чего ты там стоишь: иди ко мне сейчас!»

Я, это-то услыхавши, ну, думаю: ну, теперь все пропало, потому что знаю, какая она в сердце огненная и как она князя любила, и опять этакая еще она молодая и неопытная, да и в тягости. Ну, думаю, кончено: все сразу собралось и аминь: послал ей Господь это такое испытание, что она его и не вынесет. И после этого я ни за что за Патрикеем вслед не хотела идти. Думаю: он все-таки сильный человек, мужчина, света много видел и перенесть может, пусть как знает, так ей докладывает, а я не пойду, пока она вскрикнет и упадет, а тогда я и вбежу, и водой ее сбрызну, и платье отпущу. Но как Патрикей Семеныч на крыльце перекрестился и пошел, и я всю эту трусость с себя сбросила и не утерпела, постояла одну минуточку и тоже за ним побежала, думаю: ежели что с нею, с моею голубушкой, станется, так уж пусть при мне: вместе умрем.