«Вишневый сад. Вишневый сад
Решила, что всё-таки нужно что-нибудь написать…
Сразу хочу предупредить, что это всего лишь частное мнение одного из зрителей. Не более того.
Мне не доводилось видеть прочие спектакли Някрошюса, поэтому ВС был для меня любопытен вдвойне: и как очередной вариант трактовки многострадальной пьесы Чехова, и как знакомство, первое соприкосновение со стилем, почерком «сумрачного литовского гения». Ну что ж. Любопытство было удовлетворено. Конечно, нельзя составить единственного и окончательного мнения о режиссёре по одному спектаклю, но, тем не менее, какие-то выводы сделать можно. Делаю. Някрошюс — это Экспериментатор с большой Э. И очень трудный режиссёр. Возможно, без определённой «подготовки» (предварительное чтение пьесы даже не обсуждается — это по умолчанию) его спектакли смотреть нельзя. Он дотошнейшим образом обмозговывает не только каждую фразу, но, боюсь, и каждое слово, вытаскивая на поверхность канонического текста пьесы совершенно неожиданные смыслы… С одной стороны, всё это чудесно и мной — любимо. Но с другой: по моим ощущениям, Някрошюс так «тонет в символах» (метафора Жана), что живое дыхание из спектакля — полностью выветривается… Я как-то уже классифицировала спектакли на «для ума», «для сердца», «для ума и для сердца» и «ни уму, ни сердцу». Някрошюс, как мне показалось — исключительно «для ума». Я могу представить, что к нему может влечь, но влечение это исключительно — рассудочное. Моё сердце (а я не могу пожаловаться на недостаток восприимчивости) после 4,5 часов действия билось ровно. И это совсем не потому, что затянуто (первоначальный вариант, если не ошибаюсь, имел длительность 5,5 часов), и не потому, что многие Някрошюсовские «письмена» остались мной нерасшифрованы (я и не говорила, что всегда «перевожу» режиссёрские мессаджи в полном объёме) — просто спектакль слишком дискретен. Для меня он развалился на множество мелких фрагментов, каждый из которых, безусловно, по-своему красив и интересен, но ощущения цельности, тем не менее — нет. И поэтому «средняя температура по больнице» — 36,6. Что ещё «не легло». Мелкие «украшения», как то. «Эффект клипа», т.е ситуации, когда происходящее на сцене никак не соотносится с произносимым актёрами текстом. Цикличность отдельных фрагментов (повтор — несколько раз подряд… словно гвоздь забивают в голову, ей-богу). И некоторые, на мой взгляд, явные переборы с символичностью. Я, например, не могу ни умом, ни сердцем принять эпизод, в котором Петя Трофимов отвешивает Раневской конкретный шлепок по пятой точке… Извините, но не могу…
С актёрами режиссёр, несомненно, поработал очень кропотливо, но, тем не менее, команды на сцене не создал. По силе актёрских работ, на мой взгляд, с большим отрывом от остальных лидируют энергичная, сильная, искренняя, изумительная Инга Стрелкова-Оболдина (Варя) и тонкий, чуткий, интеллигентный «мужичок» (с) Евгений Миронов (Лопахин). Ещё, пожалуй, светлая и звонкая, как лесной ручей, девочка Юля Марченко (Аня)… Странный Гаев. Я даже характеристики не могу ему подобрать. Я очень люблю Владимира Ильина. Сильнейший актёр, блестящий трагикомик. Но здесь он — не виден и не слышен. У Гаева ведь есть сцены, где он солирует, но Ильин и в них вял, невыразителен, с потухшим взором. То ли жара тому виной, то ли какая другая причина… О Людмиле Максаковой не смогу, наверное, сказать всего, что просится, но мне, как ни странно, в конечном итоге, понравилась такая трактовка образа Раневской. В этой Раневской прозрачно виден взрослый, много страдавший человек, адекватно оценивающий себя, и понимающе-внимательный к окружающим (в отличие, например, от инфантильной дурочки-Раневской, занятой только собственной персоной — у Ренаты Литвиновой)… Жирнохарактерный Петя Трофимов в исполнении Игоря Гордина вызвал у меня такую нЭприязнь, что я, вероятно, долго ещё не смогу воспринимать этого персонажа нормально. Похожую реакцию вызвал ещё, пожалуй, такой же жирнохарактерный Симеонов-Пищик в исполнении доселе мне незнакомого актёра Сергея Пинегина. Социально опасный тип, потенциальный убийца Епиходов (артист Иван Агапов) удивительно некомичен, хотя усердно дёргает бровями и декламирует свой дурацкий текст манерно, а ля Жорж Бенгальский… Очень живенькая, почти клоунесса, Дуняша (актриса Анна Яновская), изнывающая в своей красе от отсутствия кавалеров. Определённо голубеющий лакей Яша (фамилии актёра не помню) хорош только в статичных сценах. Ну и Фирс… У Алексея Петренко есть совершенно пронзительные эпизоды (например, эпизод, где Фирс выходит в косо застёгнутом пальто: ему неудобно, он, не понимая причины этого неудобства, как маленький, начинает медленно копошиться внутри этого «наряда», в результате, ему приходит на помощь Раневская, перезастёгивает…).
Основное впечатление от спектакля — ощущение жутчайшей безнадёжности. Финал никаких сомнений не вызывает уже в начальных сценах. «Карфаген должен быть разрушен» . И нетрудно догадаться, что ожидает героев — после, уже ЗА рамками постановки… И если при перечитке пьесы я впадаю в самообман, и начинаю верить, что ещё возможен благоприятный исход событий, то Някрошюс сразу даёт понять: «И не надейтесь, товарищи». Что бы ни делали герои спектакля, мы прекрасно понимаем: всё бестолку, напрасная трата сил, от них ничего не зависит, то, чему дОлжно случиться, непременно случится в свой срок. «…тот, кто направляет мой корабль, уж поднял парус…» (с) Один характЕрный эпизодик. На берегу реки — Лопахин и Раневская. Лопахин тщетно пытается разжечь костёр, но единственная спичка гаснет, а из камня высечь искру ему не удаётся. А потому что — не время. Не сейчас. Зато спустя несколько минут, когда Лопахин и Раневская уже забывают о костре (Раневская рассказывает о своей грешной жизни), он вдруг внезапно загорается сам… Всё предначертано. И всему свой срок… И я абсолютно верю в потрясение Лопахина, не могущего осознать, что именно он купил вишнёвый сад. Я даже думаю, что потрясение его отчасти связано с вот этим наглядным подтверждением предопределённости всего и вся. Чему дОлжно быть – то будет. А ты — лишь пешка в руках Судьбы. Ощущение фатальной безнадёжности усиливает восхитительное музыкальное сопровождение (психоделика этнического направления)… Кстати, вследствие всего вышеперечисленного сильное удивление вызывает «объяснение» Вари и Лопахина. Оно, разумеется, не получается (как и следует по тексту), но на мой взгляд, в этой постановке его вообще быть не должно.
Основная аллегория, настойчиво вбиваемая режиссёром в наши головы на протяжении всего спектакля. «Заячья» тема.
Тут я вынуждена скатиться на тривиальный пересказ, иначе не смогу доказать свою мысль… Первый заяц появляется в сцене Вари и сонной Ани. Аня, как в детстве, заснула с игрушкой — с меховым зайцем. Заяц упакован в мешок (то ли она его возит с собой, и он был упакован для перевозки, то ли он находился здесь, в имении и, опять же, спрятан в мешок, дабы не пылился) — из мешка торчат только уши. Далее идёт довольно долгая сцена игры в регби, где вместо мяча — Анин заяц. Спустя ещё некоторое время спящая Аня снова появляется на сцене. Её руки подняты вверх и скрещены над головой (как заячьи уши), и она начинает во сне сначала тихонько, а потом всё сильнее «вздрагивать ушами». При этом Аня одета в длинную белую сорочку до пят, и эти её движения поразительно напоминают дрожь белого деревца, по которому методично бьёт топор. Страшный её сон прерывает кто-то из домочадцев, всунув ей в руки всё того же зайца… Тот же меховой Анин заяц будет в какой-то момент вынесен Лопахиным в середину сцены и оставлен там — для нас, мол, обратите внимание ещё раз… Далее. Шарлотта в сцене фокусов никаких фокусов вовсе не показывает, а показывает странное представление, в котором участвуют Аня и Варя. Девушки выпрыгивают на сцену с белыми бумажными заячьими ушами и, руководимые Шарлоттой, исполняют какой-то детский Танец Зайчиков. В конце танца оба зайчика — «пиф-паф-ой-ой-ой…» — будут Шарлоттой безжалостно «застрелены»… Те же бумажные заячьи ушки появляются на скатерти, на которой Лопахин устраивает закуску для отъезжающих в Париж… И жуткий финал, в котором все герои прячутся за частоколом из вертушек и самолётиков и вдруг выныривают — поголовно в этих бумажных белых ушках. И, как из-за тюремной ограды, смотрят сквозь частокол в зал, а охотничье ружьё, с наслаждением оправдывая своё присутствие в спектакле, даёт залп за залпом по этим несчастным дрожащим созданиям… Заяц, заячьи ушки — счастливое детство Ани и время, когда усадьба процветала, благополучное прошлое, в которое нет возврата…
Мне ещё кажется… если я ошибаюсь — поправьте меня, пожалуйста… что сюда же, к тому, что возврата нет — вплотную примыкает и сцена соблазнения Ани Петей. Детство кончилось… Вообще этот Петя, товарищи… Это не вечный студент, недотёпа, забавный идеалист, нет — это озлобленный мужчина-неудачник. У этого Пети явные проблемы сексуального характера (не зря ведь Раневская восклицает: «В Ваши годы не иметь любовницы!»). Все его истерики и дикие выходки (шлепок Раневской — уж явно) — это, скорее всего, сфера профессиональной деятельности старины Фрейда. С женщинами Пете не везло, а тут — доверчивая нежная девочка… И этот, грубо говоря, Петя, заговаривая Ане зубы разглагольствованиями о светлом будущем и запудривая ей мозги тем, что «мы — выше любви», мол, такая фигня нас не интересует, тем не менее, сам раздевается и, в конце-концов, усаживает её себе на колени… Буквально как у Есенина в «Чёрном человеке»: «… Как прыщавой курсистке длинноволосый урод говорит о мирах, половой истекая истомою…» . И ещё одна показательная сцена — прощание с Лопахиным. Петя брызжет, как обычно, слюной и злобой. А тут уж тем более — после покупки Лопахиным вишнёвого сада, как же! Лопахин, тем не менее, предлагает ему взаймы денег. Петя, вожделенно глядя на пачку купюр, заносчиво отказывается, но видно, что в душе у него в этот момент происходит страшная мучительная борьба. И что же вы думаете, друзья мои… Лопахин, засовывает пачку в Петины калоши, сами калоши — Пете подмышку, и Петя — с этими калошами уходит!.. Нет у него принципов, идеалов — нет. Аня обманулась… У этого «светлого будущего» — нет будущего…
В общем, что говорить… Род Раневских-Гаевых обречён. Прозрачный намёк на это печальное обстоятельство мы получаем в самом начале, когда уставшая с дороги Раневская лежит на кушетке, а горничная Дуняша, не зная, куда деть приветственный букет цветов, улыбаясь, кладёт его Раневской на грудь… Сама Любовь Андреевна попыталась противостоять этой гибели, уцепилась за вишнёвый сад, как за соломинку — утопающий, надеялась, что в нём — спасение, но… Чему быть дОлжно, то будет… и Раневская всё-таки возвращается в Париж — к человеку, который её разорил, возвращается с деньгами, которых не хватит надолго, и она это отлично понимает… Варя, Варечка — потеряв дом, убедившись в бесперспективности личного счастья, утратив самое главное, чем она жила все годы — возможность трудиться, мечтает о монастыре (уж где-где, а там недостатка в работе не бывает). Жизнь Ани вероятно будет погублена… Глохнущий, больной Гаев будет доживать свой век банковским служащим. Да долго ли он на том месте продержится… Не могу предположить, что станет с никчёмной, никому не нужной Шарлоттой…
Мне кажется, что эта мысль — гибель всему — нашла своё отражение в странной сцене, где Гаев падает, схватившись за сердце, и к нему с тревогой бросаются все обитатели поместья, а добежав — падают рядом и замирают… Не помню только, был ли среди них Лопахин?..
У меня, как я уже сказала, очень много вопросов осталось после спектакля. «Пять тысяч Где, семь тысяч Как, сто тысяч Почему».
Т.е. там есть что разгадывать и расшифровывать (боюсь в это занятие углубляться, потому как неминуемо увязну, и читать всё это будет невозможно:). У меня осталось в памяти несколько очень красивых сцен. До сих пор стоит, например, перед глазами неожиданно романтическая сцена Реневской и Вари сразу после «объяснения» с Лопахиным: мать отводит несчастную Варю к левому краю сцены, сцена погружается во тьму, и вдруг на девушку проливается сверху ослепительный серебряный свет. Так и стоит какое-то время в луче этого ослепительного света чёрная «монашенка» Варя… Ах, Варя-Варечка… Бесконечно хороша актриса Инга Стрелкова-Оболдина… Лопахин – глупец…
В общем, отклик на этот спектакль в организме, безусловно, возник. Но всё-таки… это — не мой спектакль.
Зато я не успевала мысленно ахать и охать, замечая то тут, то там какие-то детали, ссылки на которые даёт в своих спектаклях Бутусов Юрий Николаевич, как известно, с огромным почтением относящийся к творчеству Эймунтаса Някрошюса.
Евгений очень не любит интервью: мало ли как перетасуют в газете вопросы, подкорректируют смысл сказанного, выставив тебя «идиотом». Точность сказанного для него важна: за словами стоят поступки. А по поступкам людей судят...
Вот Мышкина можно судить по поступкам. Когда он говорит, он объясняет свою позицию. С ним можно соглашаться или нет. Но когда Ганя ударил свою сестру, - он мог бы отвернуться к окну, но он кидается ее защищать. Поступок (без раздумий, без сомнений, вся физика его в этом!) сразу объясняет человека.
Мы беседовали с Мироновым в Вильнюсе , где три недели жили российские актеры, собранные известным литовским режиссером Эймунтасом Някрошюсом для работы над новой постановкой «Вишневого сада», посвященной 100-летию пьесы Чехова . У Миронова - роль Лопахина . «Нового русского» начала ХХ века, который и обещает вырубить сад...
Репетиции с 10 до 19 часов ежедневно. Но даже за ужином в гостинице (с рестораном на озере) разговоры вращались вокруг работы. Сам свидетель, как потрясающая Максакова произносила несколько раз одну-единственную фразу Раневской, при том так интонационно окрашивая ее, что смысл всякий раз абсолютно менялся. Миронов, по рассказам официанток, мог выскочить из-за стола и что-то изобразить сидящим рядом Гаеву (Владимир Ильин ), Фирсу (Алексей Петренко ) и Раневской...
- Фонд Станиславского и театр Някрошюса собираются удивить Москву новой трактовкой «Вишневого сада». Как вы попали в этот спектакль?
Някрошюс никогда не работал с русскими артистами, поэтому это в принципе открытие. Он всегда работал либо со своей труппой, которая его понимает с полувзгляда, с движения брови, либо с иностранными труппами. А тут русская пьеса и русские артисты. Так что интрига вдвойне.
- Зрителям, конечно, интересен такой контраст: где князь Мышкин - и где прагматик Лопахин! А у вас не было сомнений, когда предложили роль купца Лопахина? Вроде не ваш типаж?
Во-первых, я не признаю амплуа, хотя есть, конечно, какая-то данность от природы, что для кино, думаю, важно. Для театра эти границы лишние абсолютно. Во-вторых, не понимаю, как можно не экспериментировать, имея возможность. В-третьих, я не знаю сам себя, свою планку...
- Почему Някрошюс привез артистов сначала именно в Вильнюс? Нельзя ли было работать сразу в Москве?
Это очень хорошо, что мы оторвались от всех своих дел, от суеты московской. Мы все заняты только одним с утра и до вечера. Он настолько высокую планку поднял!
- А как вам такое: в Интернете я случайно наткнулся на объявление о продаже современного имения «Вишневый сад» в Подмосковье площадью в 120 гектаров за 1 200 000 долларов. Примерно столько в переводе на нынешний курс ваш герой заплатил на торгах, перекупая Вишневый сад у купца Дериганова...
Да, удивили. А почему называется «Вишневый сад»? Это странно, потому что вишневых садов в принципе не бывает... Но если у людей есть такие деньги, значит, в России не все так плохо...
- Кстати, о деньгах. Говорят, вас обворовали во время съемок «Идиота», и Машков - Рогожин, сказал, что украли у вас, а не у него, - потому что не он в роли Мышкина. Как все случилось?
В полпятого утра даже плохо спящий человек начинает засыпать. Так вот, под утро в купе СВ я открыл глаза и увидел спину человека, который лезет в мой кошелек. Когда я ему очень тихо сказал «Стой!», он вдруг ойкнул: «Извините, ради Бога!» - и рванул с огромной скоростью.
В коридоре его ждал товарищ, они вместе удрали. Володя Машков выскочил из своего купе за ними. Вернувшись, сказал: кажется, они из вагона-ресторана. Но доказать было невозможно, да и украли долларов 300... Просто сам факт обиден, хотя у меня крали и по тысяче. Но тут я сам видел вора, поэтому ощущения отвратительные...
Когда москвичи попадут на премьеру?
С 10 по 14 июля на сцене Театрального центра СТД РФ на Страстном, 8-а, состоится премьера нового международного проекта - спектакля по пьесе А. П. Чехова «Вишневый сад».
Проект осуществляется Международным фондом К. С. Станиславского и театром «Мено Фортас» (Литва ) при поддержке Министерства культуры РФ и Комитета по культуре правительства Москвы .
Режиссер-постановщик - Эймунтас Някрошюс, художник - Надежда Гультяева .
В спектакле заняты: Евгений Миронов (Лопахин), Людмила Максакова (Раневская), Владимир Ильин (Гаев), Алексей Петренко (Фирс), Инга Оболдина (Варя), Юлия Марченко (Аня), Ирина Апексимова (Шарлотта), Игорь Гордин (Петя Трофимов), Иван Агапов (Епиходов ), Сергей Пинегин (Симеонов-Пищик), Анна Яновская (Дуняша), Александр Зыблев (Яша), Илья Исаев (Прохожий), Юлия Свежакова , Ольга Черноок.
Bukvoed сказал(а):
хочется услышать из уст волгоградского очевидца
Нажмите, чтобы раскрыть...
Ну, темп был сразу взят медленный. Атмосфера, настроение, создавались с первого появления актера на сцене не при помощи каких-то вспомогательных средств, а через полуоткрытый занавес, показавший Фирса, основательно и неспешно готовящегося встретить своих господ. Сценография представляла собой немного стульев, две обшарпанные садовые будочки и такие же колонны, из которых сооружали что-то вроде креста или парковой конструкции. И на заднем фоне, не поняла даже что, камыши с приделанными вверху то ли флюгерами, то ли фигурками птиц… В конце спектакля ушедшие из усадьбы люди, надев на головы маскарадные заячьи уши, изображали дрожащих в камыше зверят, выглядывающих на опустевший дом. Были еще стулья, скрепленные кольцом, я таких не видела, не знаю – символ ли это только того круга житейского, той среды обитания, которая на наших глазах уходила «в лету», или такие были когда-то.
От каждого актера я жала услышать някрошюсовский вариант прочтения той или иной реплики. Но не только это, потому что спектакль был явно рассчитан не только на тех, кто читал Чехова, но и на людей, которые видели бы в персонажах живых людей, узнавали бы в том, что происходит между ними – жизнь как она есть, как она протекает, и понимая, сопереживая, таким образом ч и т а л и Чехова вместе с режиссером. Конечно, нормальное человеческое измерение, умный и трезвый взгляд, сочувствие – даны и вип-зрителям, но они, к сожалению, приучены у нас к другому, вернее, к другим театрам, которые часто им льстят, шокируют или морочат, поэтому были разочарованы.
Темы перетекали одна в другую, как в музыкальном произведении, меняя смыслы от сцены к сцене, и было понятно, что эти люди живут так, как живут, и ничего невозможно изменить. Контрастные чеховские сочетания, из которых принято делать и сатиру, и трагикомедию, и комедию, и что угодно, здесь чаще всего представали как драма с мягким юмором. Авангардные приемы не воспринимались (мной, по крайней мере) как нечто. Они были таким же языком, как язык жестов, помогающий устной речи. Купюр почти не было, а были еще и повторы фраз – просто роскошество и барство, круто так, даже вызов какой-то был во всем этом лишенном заигрывания с публикой и тенденциозности спектакле.
Как в треплевской пьесе, эти персонажи «завершали свой прощальный круг». ГАЕВ (Ильин) – без либерального пафоса, немного потертый, помятый господин. РАНЕВСКАЯ (Максакова) – совершенно изможденная жизнью женщина, бессильная перед настоящим, любящая мать, грешница, безвольно сорящая деньгами. АНЯ - «золото» душа, светлая, как утро, но тоже «недужная» (лунатик?). ПЕТЯ срывал аплодисменты, играл неуклюжего гордеца, «облезлого барина», «вечного студента», но его мысли о России и его взгляды оказались близки многим в зале. Недаром «отхватил» такую кралю как Аня. Но и их взаимоотношения такие же нескладные, как и все вокруг: он не тянется к ней так, как она к нему, вся в предвкушении женского счастья и блаженства. ВАРЮ играла известная в последнее время, хорошая комическая актриса, не знаю ее имени. Но над героиней она не надсмеивалась, Варя была, вобщем, живой, обыкновенной женщиной. ЛОПАХИН (Трухин) был хорош, ничего такого особенного, кроме того, что и он, как и все, был человеком, не фальшиво ведущим себя, мужчиной, любящим Раневскую, порывы и благие намерения которого насколько искренны, настолько же бессильны и безответны. ДУНЯША совсем не понравилась – слишком много позировала, иначе не назовешь то, что у нее получалось. Как-то не вошел в нее и не передался тот смыл, который режиссер, видимо, заложил в приемы ее игры, в ее инфернальный парик в первых действиях… Вот если бы все так же играли, и я бы ушла.
ШАРЛОТТА со знанием дела развлекала тот милый мирок, одухотворенный, сближенный, беспомощный, беспечный, который уходил на наших глазах. Только она одна, видимо, приспособится к тому новому обществу, жизни, которая придет в вишневый сад вместе с Лопахиным, обещавшим ей место.
А. П. Чехов «Вишневый сад».
Международный Фонд К. С. Станиславского и театр «Мено Фортас» (Литва).
Режиссер Эймунтас Някрошюс, художник Надежда Гультяева
Идея переписки о Някрошюсе в тот момент, когда Вы остаетесь в Петербурге, я лечу в Магнитогорск, спектакль «Вишневый сад» ездит по России, а видели мы с Вами его вообще-то в Москве, да еще в разные месяцы летом и осенью, — это классный хронотоп! Вся Россия и Литва — наш сад.
С чего начать?
Начну радикально. Мне кажется, случилась неудача. Конечно, это неудача принципиальная, крупнейшего режиссера, и она — не чета многочисленным якобы успешным московским театральным «удачам». Это все равно событие. Но относительно самого Някрошюса — шаг назад и от выдающихся «Трех сестер», и от давнего «Дяди Вани». Он выглядит здесь собой «прошлым», будто не поставившим спектакли последних десяти лет, в частности моего любимого «Макбета» — с вселенским христианским покоем.
Объясню, что имею в виду.
У Някрошюса всегда — не только огонь и вода, естественные природные стихии, не только всегда — предметы простого хуторского быта (даже если это Шекспир, Монтекки и Капулетти убивают друг друга крестьянскими вилами, а Отелло волочит, как корабли своего флота, выдолбленные деревянные корытца, в которых рубят еду и из которых кормят скот) — у Някрошюса всегда свои актеры. Даже если в очередной «сборной» возникают новые лица — так или иначе присутствуют постоянные, коренные «первачи»: Костас Сморигинас, Владас Багдонас. Им не надо объяснять, что такое огонь и вода. И дерево. И вилы. Они сами — стихии Някрошюса. И он знает, что такое коренная лошадь и как ее запрягать, отправляясь в мир.
И первая тревога, которая сопровождала ожидание «Вишневого сада» в Москве, была именно эта: как, двинувшись со своего «театрального хутора» — в Москву, в Москву, — Някрошюс станет «запрягать» актеров с совершенно разной «иноходью». Как сможет он, несомненно великий, соединить в одно разные актерские школы и привычки? Как вообще смогут существовать вместе Л. Максакова и А. Петренко, Е. Миронов и И. Оболдина?.. Как откликнутся они на язык Някрошюса — странный, гротесковый, алогичный, лишенный тех «эпитетов», к которым привычен русский артист?
Конечно, готовилось выдающееся театральное событие. Впервые великий Эймунтас Някрошюс рискнул поставить спектакль с русскими актерами. Как мы помним и видели, пробы с иностранцами у него были (не так давно — итальянская «Чайка». Не очень сильную, но легкую, гибкую труппу Някрошюс выпустил на сцену стаей гомонящих птиц — все чайки… нет, не то, все актеры).
Но тут-то — Россия…
Смущало и некое насильственное завершение чеховского цикла. Он уже поставил все чеховские пьесы («Иванов», «Дядя Ваня», «Чайка», «Три сестры»). Оставался «Вишневый сад». Накануне 100-летия пьесы и 100-летия со дня смерти Чехова.
В одной из сцен Лопахин — Е. Миронов пытается разжечь костер, спички кончились, и он высекает искру первобытным способом — камень о камень. Костер долго не загорается. Някрошюс давно разжигает свои костры «первобытной» искрой, но московский костер, который разводят шесть часов (столько идет спектакль), никак не разгорается…
Я вижу, как Някрошюс «разминает» актеров, строя вокруг текста и помимо него мир суверенных импровизаций. Утомительно долгий и не дающий приращения содержания.
Я почему-то не вижу метафор, а вижу довольно плоские знаки. Да, сада нет. Продается уже погост или пепелище — неуютное пространство у двух разрушенных усадебных пилястров, похожих на могильные столбики. В этом пространстве могучий Фирс (А. Петренко) чистит старые пальто, а больше здесь уже давно ничего нет.
Вместо сада… тир. Его знаковый смысл обозначен в самом конце, когда все герои, надев заячьи уши, выстраиваются за черным тюлем и их расстреливают невидимые охотники. «Заячья тема» прорисовывалась с первого акта: сперва Аня мотается ночью с домашним чучелом зайца, потом они с Варей прыгают зайчиками на балу, а Шарлотта «расстреливает» их: пиф-паф-ой-ой-ой… Затем вот — пиф-паф в финале. Смысл выходит плоский, вчерашний, что не пристало Някрошюсу — автору великих театральных метафор, всегда скреплявших его спектакли. Кажется, что «Вишневым садом» ему нечего сказать. (Недаром возникают цитаты из самого себя: из «Трех сестер», «Любви и смерти в Вероне».) Время тянется нарочито медленно, бесконечная внетекстовая жизнь спектакля не склеивается в целое, выходит «все враздробь». Усталый и анемичный, Някрошюс ответвляется от текста актерскими этюдами, протяженными кусками сценической жизни, исходящей из себя самой (это, несомненно, полезно для исполнителей, это «другая жизнь», они с таким не сталкивались и запомнят этот способ сценической вязи на всю жизнь как странное колдовство над самими собой). Но все видно, все показывается: и как Аня надевает Раневской варежки, и как они радуются с Варей…
И актеры никак не сыгрываются в ансамбль.
Они играют так, как привык каждый из них.
Полубезумная Раневская. Л. Максакова выглядит в роли усердной ученицей, выполняющей формальные задачи. Лучший — первый акт. Она выходит, волоча черную кушетку, как гроб, ложится на нее. Остановившиеся глаза. Близкие понимают, что она душевно больна, стоят, как у кровати или гроба… В третьем акте — зловещая белая маска смерти, приступы безумия… Как будто старая Графиня — Пиковая дама прикинулась Раневской.
Мягкий, достоверный В. Ильин — Гаев. Такой, как всегда.
Нарочитая, как будто перевозбужденная Аня — несомненно способная дебютантка А. Марченко. Много визга, игры в большеглазую юность…
Совершенно никакой И. Гордин — Петя, а ведь как прекрасен в гинкасовской «Даме с собачкой». А тут суетится — классический Петя Трофимов, облезлый барин.
А. Петренко — Фирс. Для того чтобы он вышел, помолчал, посмотрел и сказал всей своей могучей натурой (не голосом), что сил стало мало, — Някрошюс не нужен…
Формальная, пустая Шарлотта — И. Апексимова. Играет — как в любом антрепризном спектакле: уверенная манера, холодность, равнодушие к партнеру и залу.
Больше всех похожа на ня-крошюсовскую актрису И. Обол-дина — Варя (или похожа на его актрис — летучих, легких, ведающих законы сценического колдовства). Она меряет сцену странными шагами, мечется по ней, плечи — внутрь, странный взгляд птицы-монашки. В финале Лопахин, так и не сделав предложения, перекрестит себя ее пальцами (едва ли не лучший момент спектакля) — и поедет она экономкой к Рагулиным. Только, может, не доехав, спрыгнет по дороге и останется ведьмой — караулить Макбета. Есть в Варе — Оболдиной истинная странность некого искажения, внутренняя кривая — еще одна стихия Някрошюса.
И — замечательный Лопахин — Е. Миронов, играющий, впрочем, тоже так, как играет он. Покажи его Лопахина отдельно — о Някрошюсе никто не подумает, хотя явно «хуторянин», работник Ермолай Ня-крошюсу ближе других героев. Не в том дело, что Миронов играет пронзительную, вытянувшуюся в струнку, какую-то юношескую, может быть первую, любовь Лопахина. Конечно — к Раневской (она целует его руку — он восторженно убегает, храня эту руку, как подарок…). Дело в том, что Миронов играет в лирическом Лопахине изначальную христианскую вину за все, что содеяно. Покупая сад, он понимает — виновен, он мучается, мается, у него не толь-ко тонкие пальцы, но ясные глаза. А другого выхода нет. Тем более — вырубать-то нечего, место давно мертвое…
И костер никак не разжечь…
О Миронове можно затеять отдельную переписку. Может быть, его Лопахин родился из Мышкина (тут странности актерских судеб и перекрестий), и виновность перед миром перешла оттуда. Если даже так — целая тема.
Отвечайте, я жду!
М. Ю.
Марина Юрьевна!
Простите, что долго не отвечала. Писать о спектаклях Някрошюса — даже письма — всегда оказывается очень трудно. Очевидно, «Вишневый сад» — особенно тяжелый материал для рецензии, хотя бы потому, что невозможно запомнить, вобрать в сознание шесть часов сценического текста. Я, когда смотрела, даже и не пыталась. Результат — осталось общее ощущение и еще какие-то обрывки, вспышки, картины, образы, мизансцены. Вы правы: «все враздробь». Но предлагаю в этой «раздробленности» увидеть не только недостаток. Сам мир, который предстает в спектакле, разорван, раздерган, лишен целостности. Группа лиц без центра (или с несколькими центрами) — уже почти не группа, настолько каждый живет только своим безумием, своей манией. (Хотя круговорот может увлечь и объединить всех на какие-то мгновения, превратить в любимый Някрошюсом образ — «гомонящую стаю», хлопающую крыльями, готовую к полету.) В этой связи для меня не было препятствием то, что в спектакль собраны актеры разных театров, играющие каждый по-своему.
Не думаю, что «Вишневый сад» обязательно должны играть актеры одной школы — например Мастерской Фоменко. Послед-няя пьеса Чехова пронизана диссонансами. То ли водевиль, то ли трагедия, то ли цирк, то ли драма идей, а на самом деле — все это вместе. Единство тона, гармония, ансамбль — все это чуждо «Вишневому саду», в нем сильны центробежные силы, невооруженным глазом видны контрасты, контрапункты. Мне кажется, это ощущение от пьесы, от системы ее образов и мотивов выражено в спектакле Някрошюса. Разумеется, смотреть его при этом сложно — человек инстинктивно ищет гармонии, завершенности, целостности, ясности и противится рваной бессвязности, алогизму, тревожной смуте.
«Вишневый сад» — спектакль очень неуютный, неприятный, дискомфортный. В нем нет никакой теплоты, надежды, света. В отличие от великой трагедии «Отелло», здесь нет мощных чувств и крупных героев(которые вызывают восхищение и просветление, даже если погибают), поэтому безнадежность и беспросветность полная, кромешная. Все разрушено, все обрече-ны — а некоторые, на самом деле, уже умерли. Мальчик Гриша утонул, покойная мама ходит по саду — ее видит «безумная» (а по сути — мертвая) Раневская, тут же бродят отец и дед Лопахина (он к ним в прямом смысле взывает — стучит в пол)… «Вишневый сад» пронзает тема смерти. Может, это слишком просто (и тогда Вы видите плоские знаки вместо метафор), но быть задетым такой темой для художника — дело самое что ни на есть закономерное и естественное.
О смерти — не только кушетка-гроб Раневской (Дуняша кладет ей цветы на грудь, как умершей), не только руины дома. Здесь властвует мрак и еще — холод, ледяной могильный холод. У Вари пальцы сводит от холода так, что не распрямить. Аня надевает матери варежки на озябшие руки… Лопахин постоянно ощущает этот холод, некоторые не замечают, а он все время мучительно мерзнет, то шарф потеплее наденет, то грелку за шиворот засунет. На руки дышит. Безуспешно пытается разжечь костер, чтобы спастись от холода, но это, разумеется, невозможно. Так же невозможно, как спасти Раневскую и сад. Никакие человеческие усилия не помогут, хоть спичкой поджигай, хоть камень о камень бей, хоть в долг денег давай, хоть предлагай сдавать участки под дачи. Ничего не работает.
Бессильной оказывается и любовь. Одной из совершенно незабываемых и необъяснимых по силе воздействия стала для меня сцена, в которой Лопахин — Е. Миронов поет Раневской — Л. Максаковой песню из «Де-мона» Рубинштейна. Слова там какие-то странные, что-то прогор-лицу (надо будет уточнить у Е. В. Третьяковой), но дело не в конкретных словах, а в том, насколько дико выглядит это пение, этот выброс душевных сил в космически-морозную пустоту. Раневская—Максакова сидит на стуле, а Лопахин—Миронов стоит возле, как бы нависая над ней, не прямо, а чуть подавшись вперед, в неестественной, неудобной позе. Поет он долго, только покажется, что уже допел, — тут начинается следующий куплет. Видно, что Раневская ждет и не может дождаться, когда же наступит конец этой неуместной песне, ей неловко остановить Лопахина, она прекрасно понимает, что его песня — это любовь к ней, но любовь совершенно ненужная, бесполезная. Она не может не только ответить, но даже принять ее — мертвым любовь ни к чему, уже не поможет.
Стрельба по зайцам — довольно-таки, действительно, противный черный юмор все на ту же тему смерти и до жути смешного бессилия человека перед ней. Вы пишете о «вчерашнем смысле» финала. Я не вижу ничего вчерашнего или позавчерашнего в чувстве страха перед смертью. Пока он еще не устарел!.. Не хотите же Вы сказать, что Някрошюс говорит о том, что хозяева и прочие жители вишневых садов были расстреляны революцией… Конечно, нет. Он слышит «звуки смерти» — это почти мистическая трактовка «Вишневого сада», о которой давным-давно писал Мейерхольд. «На фоне глупого топотанья вдруг входит Ужас», «веселье, в котором слышны звуки смерти» — это о третьем акте, о бале во время торгов, о макабрических танцах. Хромающие движения, жуткие пляски калек. В большом круге справа проносятся все, а слева сомнамбулически кружит одна Раневская в роскошном, отливающем бронзой платье. Третье действие спектакля, вероятно, самое мощное (кульминация!), завершается пронзительным, оглушительным, невыносимым птичьим щебетом — так сад «приветствует» нового хозяина. Несчастного Лопахина… Каким одиноким, продрогшим до костей он выглядит в последнем акте, как трогательны его попытки устроить красивое прощание! Он как будто готовится писать натюрморт (опять это «морт» — все-таки про смерть!): старательно расставляет на скатерке бокалы, бутылки, цветы, примеривает так и этак — создает красоту, которую грубо и воровато, бездумно разрушит Яша, выпивший шампанское и свернувший скатерть в узел вместе с посудой…
О чем еще сказать?.. В спектакле Някрошюса с русскими артистами мне, как это ни странно, мешало именно то, что я понимаю весь текст. Например, все, что говорит Петя Трофимов, я предпочла бы услышать на каком-то совсем незнакомом языке!.. А что до «разности школ» — это, боюсь, что-то надуманное. У Някрошюса артисты всегда существуют «по правде» — абсолютной психологической правде. Про душевную жизнь, страдания и радости, судьбу его героев можно все рассказать очень подробно, и это будет рассказ о людях. Рисунок роли выстраивается небытовой, но переживания и чувства глубоко достоверны. Разве это чуждо актерам русского театра, к тому же знакомым с разными режиссерскими манерами?.. Пожалуй, не всех персонажей «Вишневого сада» Чехова можно решать «психологически». Шарлотта, к примеру, это рифма к Раневской, пародия на нее. Как в по-лифонии — «подголосок» к основной, высокой, теме. Вот И. Апексимова и играет маниакальную черную клоунессу с тем же самым остановившимся взглядом. Страшно же смотреть, как Шарлотта толкает пустую детскую коляску, которая катится в сторону зрителей, и бросается под нее, как под поезд… (Кстати, тема ребенка — утонувшего у Раневской, нерожденного у Шарлотты — тоже объединяет этих героинь.)
Простите за сумбур этих заметок, если решите написать что-то в ответ — буду рада прочесть!
Конечно, Вы правы про тему смерти — как же не увидать ее у Някрошюса от начала до конца. Уже не в первом спектакле (надо полагать — и не в последнем). Но художественное высказывание на эту тему оказалось для меня мертво не как высказывание о смерти, а само по себе. О мертвом — мертво. Ведь можно о смерти — идя от жизни? А тут — ощущение отсутствия не только идей, но энергии высказывания. Кажется, что ему уже ничего не хочется, а надо. Есть проект, набрал актеров, а энергии высказывания нет. Каждый из нас знает, что такое не писать текст, а уныло нажимать на буквы, профессионально приставляя слово к слову. Когда сказать особо нечего, но работа такая. Писать. Спектакль ставить. Я в последнее время ужасно жалею режиссеров: бедные, им бы на травку, а приходится работать, зарабатывать постановками… Скажи им сейчас: отдохните, оглядитесь, не ставьте, — уверена, многие с радостью бы перестали мучить нас спектаклями. В «Вишневом саде» великий режиссер Някрошюс гнет какую-то негнущуюся проволоку, кажется, что он нарочно тянет время, предваряющее высказывание, и вот уже скажет… а не говорит. Потому что (первый раз у меня такое от него ощущение!) сказать нечего. Устал! Смертельно. Имеет, между прочим, право. И не нами оно ему дано.
Марина Юрьевна!
Чувства жалости Някрошюс уж точно не вызывает, как не может его вызвать, например, атлант, держащий на плечах своды здания…
А есть ведь еще совсем простая вещь, о которой я сразу как-то не подумала: Вы видели самый первый показ, а я шестой или седьмой по счету спектакль, да еще сыгранный через два месяца, в другом зале и после какой-то доработки! Поэтому мы по существу говорим о разных спектаклях — Ваш еще только-только «родился», а мой уже не только задышал, но даже начал «ползать». А ведь потом он еще пойдет и заговорит!..
Такое в театре более чем возможно: по мизансценам все осталось, как было на премьере, но появилась внутренняя наполненность, то есть скелет тот же, а «мясо» наросло. Я никак не могу упрекнуть «Вишневый сад» в отсутствии энергии. Он воздействует, он забирает, втягивает, причем чем дальше, тем больше. Есть эффект растущего интереса и включенности, а вовсе не усталости от чего-то длинного, нудного и «безыдейного». Я говорю сейчас о реакции зала, а не о своем восприятии только (собой проверять побаиваюсь — слишком привыкла доверять Някрошюсу и, кроме того, видимо, как-то бессознательно, биологически совпадаю с ритмами его спектаклей). Конечно, какая-то часть зрителей уходит домой, что совершенно закономерно, но аудитория в целом проходит путь от прохладного наблюдения к заинтересованному вниманию, к живому эмоциональному подключению, а третье действие вызывает самое настоящее потрясение. Финальный акт, таким образом, смотрит уже полностью завоеванный зритель.
Здесь, думаю, стоит нашу переписку прервать и отложить, может быть, не навсегда, а до того момента, когда мы с Вами посмотрим один и тот же спектакль «Вишневый сад» и окажемся завоеванными вместе!
В столетний юбилей пьесы Москва увидит «Вишневый сад» Эймунтаса Някрошюса Оставшимся в городе театралам крупно повезло. С 10-го по 14 июля на сцене открывшегося недавно Культурного центра СТД режиссер Эймунтас Някрошюс представит публике...
В столетний юбилей пьесы Москва увидит «Вишневый сад» Эймунтаса Някрошюса
О
ставшимся в городе театралам крупно повезло. С 10-го по 14 июля на сцене открывшегося недавно Культурного центра СТД режиссер Эймунтас Някрошюс представит публике свой новый спектакль «Вишневый сад». Постановка приурочена к 100-летию создания последней пьесы Чехова и осуществлена при поддержке Международного благотворительного фонда имени Станиславского.
Главной сенсацией «Вишневого сада» стала русская актерская команда: Някрошюс лично отбирал актеров. Раневская – Людмила Максакова. Лопахин – Евгений Миронов. Фирс – Алексей Петренко. Гаев – Владимир Ильин. Шарлотта – Ирина Алексимова. Варя – Инга Оболдина. Петя Трофимов – Игорь Гордин. Дуняша – Анна Яновская. Несмотря на то что все это первые актеры разных театральных школ и поколений, режиссер ставил на первое место человеческие качества: «Потому что дистанция, на которой мы должны вместе продержаться, длинная, и бывает всякое. Важно спокойствие».
Почему Някрошюс, которого неоднократно звали ставить в Москве, неожиданно согласился? Потому что все равно собирался приступать к «Вишневому саду». Потому что с русскими актерами работать легче, чем с иностранными (на Авиньонском фестивале в прошлом году был показан французский «Платонов», в программке которого Някрошюс фигурировал как «collaboration artistique» - человек по работе с актерами. А в Италии состоялась премьера оперы «Макбет» в его постановке, которую перенесут в грядущем сезоне в Большой театр на русскую труппу).
Репетиции проходили в Вильнюсе, где Някрошюс работает в Национальном драматическом театре Литвы и делит сценическую площадку с труппами Римаса Туминаса и Оскараса Коршуноваса. Недавно открытому Культурному центру СТД, где состоится премьера, боевое крещение спектаклем Някрошюса составит честь.
«Вишневый сад» - четвертый спектакль Някрошюса по пьесам Чехова. «Дядю Ваню» и «Трех сестер» привозили в Москву – эти спектакли стали событием в жизни каждого, кто их видел, «Чайку» с итальянскими актерами в России показывали на фестивале «Балтийский дом».
О прокатной судьбе спектакля пока ничего не известно: она будет зависеть от того, как режиссер оценит свою работу. Об оценке публики можно говорить уже сейчас: она будет восторженной. Для тех, кто наскребет денег на самые дешевые билеты по 600 рублей, - потому, что Някрошюс – гений; для обладателей билетов по 3200 - потому, что Някрошюс - это бренд.
Загрузка...
