Образование. Женский взгляд на мужские образы в русской литературе Надо сказать про историю с Наташей
Флобер назвал свой первый роман именем героини - Эммы Бовари. И это закономерно, так как в основе произведения - описание короткой и печальной жизни молодой женщины. Но мужские образы в романе занимают не менее важное место. Ведь именно они, мужчины, которые окружали Эмму, обусловили ее трагическую судьбу. Герои романа - мужчины разных поколений. Сначала мы видим родителей Эммы и Шарля Бовари. Отец Шарля - отставной фельдшер роты, был вынужден уйти со службы, вступить в брак и заняться сельским хозяйством, в котором ничего не понимал. «Поженившись, он года два-три проживал приданое - хорошо обедал, поздно вставал, курил фарфоровые трубки, каждый вечер бывал в театрах и часто заглядывал в кафе». Когда родился Шарль, господин Бовари, в противоположность стремлением жены и желанию ребенка, старался развивать сына суровым спартанским воспитанием, не предоставляя большого значения умственному развитию. Не «в обучении счастью, - кто ловкий, тот всегда в люди выйдет», - любил он говорить. Но в скором времени судьба сына совсем перестала его интересовать, как и хозяйственные дела. Он беззаботно доживал свою жизнь без никакого интереса к нему, без дела, без любви. Отец Эммы, отец Руо, тоже без особого сожаления расстался со своей дочерью, когда появился жених, Шарль Бовари. Эмма, по его словам, все равно ничего не понимала в хозяйстве, к которому он и сам не имел ни наименьшей склонности. Так же, как и отец Шарля, отец Эммы «не наносил себе особых хлопот, денег на свои нужды не жалел - пища, тепло и сон были у него на первом месте». Отношения с семьей дочери ограничивались тем, что раз в год он посылал им индейку. Муж Эммы Шарль Бовари во многом похожий на представителей старшего поколения. Он тоже занимается тем, чего не любит и не знает. Шарль добросовестно ездит по вызовам, стремясь не причинять вреда своим пациентам. Хотя одному из них пришлось отрезать ногу по глупости и безответственности Шарля. Из мужских образов в романе Шарль отличается тем, что любит Эмму. Но его любовь ничего не дала Эмме. «Он ничего не учил, ничего не знал, ничего не желал». Он был целиком удовлетворенный собой и своей жизнью с Эммой. И Эмма, выйдя замуж, «никак не могла убедить себя, что эта тихая пойма и есть то счастье, о котором она мечтала». Поиски настоящего счастья, красивой жизни толкают Эмму к другим мужчинам. Но красавец Родольф ищет лишь удовлетворений и приключений. А для Леона Эмма - способ самоутверждения. Как только Эмме понадобилась помощь, ее любимые сразу отказались от нее. Те, ради кого она разрушила свою семью, разорила мужчину, оказались ничем не лучше других. И Эмма оказалась на краю пропасти. Немалое содействие этому оказал и торговец Лере. Он накопил незаурядный капитал для своих махинаций, используя положение Эммы. Лере хорошо обдумал свои действия и спокойно, шаг за шагом, разорял Эмму и Шарля. Аптекарь Оме - один из самых отрицательных героев в романе. Глупый, напыщенный, амбиционный, он использует всю вульгарность и серость городка Ионвиля. Именно в аптеке Оме Эмма нашла мышьяк и здесь решила наложить на себя руки. И никто из окружающих ее мужчин не мог ни понять Эмму, ни помочь ей. Даже такая чистая и юная душа, как Жустин, причастна к гибели Эммы - именно он освещает ей путь к гибели: он держит свечку, когда Эмма ищет яд. В конце романа, возле кровати умирающей Эммы появляется еще один персонаж - хирург Ларивьер, мастер своего дела, чуткий и проникновенный. Он единственный из персонажей, в ком есть величие, ум, профессионализм. Он уже ничем не мог помочь Эмме и быстро покинул Ионвиль. И что ему здесь делать? Он человек другой жизни, которой Эмма никогда не видела, не знала. Она только невыразительно чувствовала, что где-то есть другая, яркая, красивая жизнь. Но мужчины, которые окружали ее, не умели и не хотели жить по-другому. Мужчины в романе Флобера - это герои, на которых держится ненавистный писателю новый буржуазный порядок, когда «вульгарность и скудоумие нагло празднуют свой триумф всюду». Эмма оказалась единственной героиней в романе, которой в этом мире невыносимо скучно и одиноко. И это выделяет ее в серой, самодовольной и неинтересной толпе мужчин.
23 июля 2014, 09:50За свою недолгую жизнь Джейн Остин успела написать шесть романов. В каждом из этих романов есть два типа мужских персонажей: положительные (те, за которых главные героини выходят замуж) и отрицательные (за которых не выходят).
Я решила вспомнить всех,и попытаться понять,что же заставляет меня каждый раз заново влюбляться в ее персонажей (пусть даже отрицательных).
Разум и чувства"
Мистер Эдвард Феррарс (положительный герой)
Описание: "Эдвард Феррарс не поразил Элинор с первого взгляда ни утонченностью манер, не аристократизмом. Он не был красив и не всегда мог преподнести себя, но стоило узнать его немного лучше, и сразу становилось ясно, что Эдвард – очень порядочный и открытый молодой человек, хорошо образованный, но при этом совершенно неамбициозный. Эта черта огорчала его мать и сестру, так как они непременно хотели видеть его на посту… и сами не знали на каком, только страстно желали, чтобы он стал заметной фигурой. Мать видела его известным политиком, членом Парламента или на худой конец серым кардиналом при какой-нибудь властной политической фигуре. Что же касается сестры – в замужестве миссис Джон Дэшвуд, то ее мечты было намного проще воплотить в жизнь. Ей хотелось, чтобы брат виртуозно управлял каретой. Сам Эдвард не испытывал ни малейшего интереса ни к политике, ни к лошадям. Он всегда оставался спокойным домашним мальчиком. "
Полковник Брэндон (положительный герой)
Описание: "Полковник Брэндон, который был представлен вторым как старый друг сэра Джона, похоже, часто бывал в этом доме и чувствовал себя также естественно, как леди Миддлтон в роли жены, а леди Дженнингс в роли тещи.
Он не проронил ни слова за столом, но его молчаливое присутствие никого не смущало, хотя его внешность была неприятна. По мнению двух сестер, он выглядел как типичный старый холостяк, ему было уже за тридцать пять, а его лицо могло оттолкнуть даже последнюю старую деву в округе. Возможно, он был не глуп и благоразумен, но явно не заинтересовал барышень."
"Марианна почувствовала к полковнику некоторое уважение, невольно выделив его среди прочих слушателей, которые были лишены даже зачатков хорошего вкуса и почему-то не стеснялись этого.
Музыка явно доставляла полковнику удовольствие, и хотя он не впадал в экстаз, как чувствительная девица за фортепиано, но его внимание было очевидным."
"Полковник был симпатичен Элинор, она привыкла к его суровой и несколько холодной манере держаться и считала Брэндона настоящим джентльменом. "
Мистер Уиллоби (отрицательный герой)
"... оказался не только благороден, но и молод и хорош собой."
"Его природная мужская красота и благородство манер весь вечер стали предметом разговора в летнем домике. Смех, который вызывала его галантность у Марианны, означал, что джентльмен произвел на нее действительно сильное впечатление, хотя она почти не рассмотрела его лица. "
"Гордость и предубеждение"
Мистер Дарси (положительный герой)
Описание: "... друг мистера Бингли, мистер Дарси, сразу привлек к себе внимание всего зала своей статной фигурой, правильными чертами лица и аристократической внешностью. Через пять минут после их прихода всем стало известно, что он владелец имения, приносящего десять тысяч фунтов годового дохода. Джентльмены нашли его достойным представителем мужского пола, дамы объявили, что он гораздо привлекательнее мистера Бингли, и в течение первой половины вечера он вызывал всеобщее восхищение. Однако позднее, из-за его поведения, популярность мистера Дарси быстро пошла на убыль. Стали поговаривать, что он слишком горд, что он перед всеми задирает нос и что ему трудно угодить. И уже все его огромное поместье в Дербишире не могло искупить его неприятной и даже отталкивающей наружности. "
Мистер Бингли (положительный герой)
Описание: «Мистер Бингли оказался молодым человеком с благородной и приятной наружностью и непринуждёнными манерами». Его доход составляет 4-5 тысяч в год. Родился в почтенной семье из Северной Англии. Предки его занимались торговлей, этим и нажито было богатство. Отец оставил сыну около 100 тысяч фунтов. «Дарси ценил Бингли за его лёгкую, открытую и податливую натуру…».
Мистер Джордж Уикхем (отрицательный герой)
Описание: "В отличие от сдержанного Дарси, Уикхэм был мил, хорош собой и имел уникальный талант найти подход к любому человеку. "
"Когда Уикхем вошел в комнату, Элизабет поняла, что она смотрела на него при первой встрече и думала о нем впоследствии не без некоторого бессознательного восхищения.
"Мэнсфилд-Парк"
Эдмунд Бертрам (положительный герой)
Описание: "...предполагалось, что с его честным и прямым характером он наверняка заслужит любовь и доверие людей, и поэтому должен стать священником."
"Этот юноша имел определенную цель в жизни, он был искренен и с ней, и со всеми остальными. Он поддерживал любые разговоры и был не в тягость в компании, даже когда тема беседы сама по себе становилась занудливой и попросту неинтересной. "
Генри Кроуфорд (отрицательный герой)
Описание: " Генри, правда, немного проигрывал сестрице во внешности, но тоже был довольно-таки мил и умел держаться в обществе.
"...был, конечно, не так красив. Его скорее можно было назвать простоватым. Он был черноволос, с несколько грубоватыми чертами лица, но, тем не менее, настоящий джентльмен, умеющий прекрасно держаться в обществе. И его изысканные манеры тут же расположили к нему обеих сестер. Во время второй встречи выяснилось, что Генри не такой уж и простачок, как могло показаться с первого взгляда. Теперь сестры отметили и приятный овал лица, и безукоризненно белые зубы, и даже крепкое телосложение. После третьей встречи в доме священника, ни о какой простоте уже не было и разговора. Генри, как выяснилось, был самым очаровательным молодым человеком, с которым приходилось общаться сестрам Бертрам, и обе были от него без ума. "
"Эмма"
Мистер Найтли (положительный герой)
Описание: "Мистер Найтли, рассудительный господин тридцати семи или восьми лет, был не только старинный и близкий друг семейства Вудхаусов, но даже состоял с ними в свойстве, приводясь старшим братом Изабеллину мужу. Жил он в миле от Хайбери и был у них частым гостем, неизменно желанным".
"Мистер Найтли действительно был из тех немногих, кто умел видеть в Эмме Вудхаус недостатки, и единственный, кто отваживался говорить ей о них".
Мистер Фрэнк Черчилл (отрицательный герой)
Описание: "Эмме подумалось, что не зря в его пользу было сказано так много лестных слов. Молодой человек был очень красив:рост,осанка,манеры-безукоризненны, в выражении лица -те же воодушевленность и живость, что и у отца, во взгляде- ум и проницательность".
"Ваш любезный молодой человек - очень слабодушный молодой человек, если первый раз столкнулся с необходимостью настоять на своем и поступить правильно, вопреки воле других. В его лета пора бы привыкнуть руководствоваться в своих поступках долгом, а не своекорыстием."(Мистер Найтли о Фрэнке Черчилле)
"Убеждение" ("Доводы рассудка")
Капитан Фредерик Уэнтуорт
Описание: "... он блистaтельный молодой человек, прекрaсный собою, с высокой душою и умом".
"У кaпитaнa Уэнтуортa не было состояния. Он был удaчен в службе, но, легко трaтя то, что легко ему достaвaлось, он ничего не нaкопил. Однaко ж он не сомневaлся, что в скором времени рaзбогaтеет; полный огня и рвенья, он знaл, что скоро получит он корaбль и новое его положенье обеспечит ему все, к чему он стремится. Всегдa он был счaстливец. Он знaл, что счaстие и впредь ему не изменит. Сaмой горячности этого убеждения и живости, с кaкой он его выскaзывaл, было довольно для Энн; но инaче судилa леди Рaссел. Веселость его и бесстрaшие ничуть ее не восхищaли; нaпротив, они в ее глaзaх только умножaли зло; он кaзaлся ей из-зa них еще опaсней. Умен, остер, упрямец. Живость умa и острословие леди Рaссел стaвилa не бог весть кaк высоко; зaто уж кaк огня боялaсь онa всякой опрометчивости. "
Мистер Уильям Эллиот
Описание: "Его манеры тотчас его рекомендовали; и, побеседовав с ним, она нашла в нем столько серьезности, вполне искупавшей его легкомыслие, что, как сама она потом признавалась Энн, она сначала едва не воскликнула: "И это мистер Эллиот?" и вообразить даже не могла никого более приятного и достойного ее уважения. Все сочеталось в нем: проницательность, точность суждений, знание света и доброе сердце; в нем сильно было чувство семейной привязанности и семейной чести, однако вовсе без заносчивости и пристрастия; он жил свободно, как и подобало человеку со средствами, однако не кичась своим богатством; обо всех важных делах имел он свое суждение, однако не бросая вызова мнению света и ни в чем не нарушая правил благоприличия. Спокойный, наблюдательный, сдержанный, чистосердечный молодой человек; никогда не отдавался он во власть минутной прихоти или самолюбия, рядящегося под великодушие; и он умел ценить то, что есть приятного и милого в домашнем кругу, как вовсе это не принято у иных молодых людей с неуемным воображением. "
"Нортенгерское Аббатство"
Мистер Генри Тилни (положительный герой)
Описание: "Распорядитель представил ей в качестве партнера по танцам молодого человека, которого почти с полным правом можно было назвать красавцем. Он был двадцати четырех-двадцати пяти лет от роду, высокого роста и благородной осанки, с приятными чертами лица и острым, живым взглядом. Фамилия его была Тилни. Кэтрин сразу почувствовала к нему симпатию. Во время танца они почти не могли разговаривать. Но за чайным столом она убедилась, что первое благоприятное впечатление ее не обмануло. Он говорил оживленно и остроумно, и в его поведении ощущались добродушная ирония и лукавство, которые доставляли ей удовольствие, хотя она и не вполне могла их раскусить."
Джон Торп (отрицательный персонаж)
Описание: "Это был полный юноша среднего роста, с невзрачными чертами лица и нескладной фигурой, который, казалось, чтобы не выглядеть слишком привлекательно, одевался как грум, а чтобы не сойти за человека с хорошими манерами, вел себя непринужденно, если следовало проявлять сдержанность, и развязно - если была допустима непринужденность. "
Я, наконец, поняла, что "не отпускает" меня, что заставляет меня перечитывать и пересматривать романы Остин. Это порядочность Эдварда Феррарса, благородство полковника Брэндона, гордость Дарси, доброта Бингли, здравомыслие Эдмунда Бертрама, саркастический ум Генри Тилни и верность кaпитaнa Уэнтуортa. А забыла мистера Найтли, так вот мне кажется, что он обладает всеми вышеперечисленными качествами. Он является моим самым любимым персонажем не только Остин.
Спасибо за внимание:) Хорошего Вам дня)
А я танцевать)
© Воробьева С.Ю., 2013
УДК 821.161.1.091«1992/...» ББК 83.3(2РОС=РУС)6В-75
ЖЕНСКИЕ И МУЖСКИЕ ОБРАЗЫ В РОМАНЕ Л. УЛИЦКОЙ «МЕДЕЯ И ЕЕ ДЕТИ» (ГЕНДЕРНЫЙ АСПЕКТ)
С.Ю. Воробьева
В статье анализируются приемы репрезентации гендерного сознания автора на материале образов мужских и женских персонажей романа Л. Улицкой «Медея и ее дети», демонстрируется методика их выявления и систематизации. На основе анализа различных типов формируемой в тексте романа эстетической целостности предпринимается попытка реконструировать гендерно ориентированную этическую концепцию бытия автора.
Ключевые слова: гeндер, гендерная самоидентификация, интерпретирующая компетенция, феминная и маскулинная парадигма, фемин-ное письмо, целостность.
Эстетический анализ художественного образа складывается из выявления принципов и приемов организации характера его целостности, который и является дискурсивной репрезентацией авторской субъектности, включающей в себя помимо прочих и ее гендерную самоидентификацию, рефлексируемую или нерефлексируемую автором и воспринимаемую читателем на уровне эстетического впечатления.
Словесный образ создается в литературном произведении посредством разнообразных приемов, которые условно можно разделить на две группы, вполне традиционные и соотнесенные с процессом восприятия: внешние проявления изображаемой личности (портрет, поступок, речь, интерьер, хронотоп) и проявления его внутреннего мира (все формы психологизма). Нацеленные на формирование эстетической целостности предмета изображения (личности героя), они одновременно являются и репрезентацией целостности творческой личности автора, и, что особенно важно, веским основанием для обретения читателем (читательницей) через процесс рецепции собственной целостности и гендерной идентичности, определяющей ценностные ус-
тановки и поведенческую стратегию уже его (ее) личности. В процессе этой эстетической коммуникации гендерная составляющая, несомненно, выполняет свою немаловажную роль, выявить которую - задача гендерной поэтики образа.
Образная система литературного произведения - уровень наиболее ярких читательских ассоциаций, так как художественное произведение (речь прежде всего идет о прозе, но применима и к другим жанрам) для большинства читателей, чья интерпретирующая компетенция (Растье) в массе своей не достигает уровня профессиональной филологической аналитики, - это прежде всего герои, их поступки, их характеры, их эго-репрезентация, то есть уровень тех целостных впечатлений, которые воспринимающий субъект соотносит с собой, своим субъективным личностным содержанием, своим внутренним и внешним «Я». Тогда как ценностная рецепция других уровней восприятия текста (речевого и архитектонического) требует либо специальной целевой установки (например, аналитической, исследовательской), либо не рефлексируется активно и остается, как правило, тем невнятным впечатлением, которое опускается при пересказе как незначительное в когнитивном плане или незафиксированное сознанием в функции генерирующей смысл инстанции.
Тем не менее именно образный уровень художественного произведения наиболее ча-
сто становится предметом исследовательского внимания в аспекте гендера . «Самое интересное в женской литературе -то, что есть только в ней и нигде больше: образ женщины, женского начала, увиденный, осмысленный и воссозданный самой женщиной. Когда избирается такой подход к женской прозе, то становится возможным не только поставить в один ряд произведения писательниц, несхожих в своих жанрово-стилевых пристрастиях, но и рассматривать наряду с отечественной прозу переводную» , -это утверждение И. Савкиной формулирует методологическую перспективу гендерных исследований в области литературоведения и искусствоведения, вновь сужая круг наиболее репрезентативных в отношении «феминного» начала текстов: не только написанных женщиной с феминно маркированным сознанием, но и художественно исследующих образ женщины, ставящих именно его в центр создаваемого ею художественного мира.
Автор-женщина действительно гораздо чаще обращается к созданию женских образов, нежели мужских, хотя их статистическое соотношение, в частности, служит, на наш взгляд, вполне показательным примером субъектной ориентации автора в сторону «писать не хуже мужчины». Такое, условно говоря, «равновесие» мы наблюдаем в произведениях Л. Улицкой, которые давно находятся в центре внимания как критики, так и академической науки, создавая явный прецедент исследовательского «лидерства».
Говоря «автор-женщина», мы понимаем под этим только биологическую соотнесенность личности автора с женским полом, осознаваемую в подавляющем большинстве случаев субъектом с рождения, но, произнося «женская литература» или «женская проза», мы добавляем к изначально понятной половой соотнесенности автора еще и соотнесенность ее с определенным типом письма, которым она владеет - «женским»; его, чтобы избежать тавтологии, вслед за Ж. Дерридой, возможно, все же следует называть «фемин-ным». Поэтому, когда спор касается легитимности статуса «женская» литература или «женская» проза, горизонт читательских и исследовательских ожиданий всегда связан с этим предполагаемым единством: женский опыт
Выявление «культуры гендера» на материале художественного текста видится вполне перспективным, так как касается тех не-рефлексируемых феноменов дискурсивного характера, за счет которых художественный образ в процессе художественной коммуникации автора и читателя формируется как эстетический объект. Концепция эстетического анализа М. Бахтина прекрасно подойдет для этого, будучи ориентированной на феноменологию художественного текста. Согласно ей понимание эстетического объекта «в его чисто художественном своеобразии» означает понимание его архитектоники. Для этого, считает ученый, необходимо «обратиться к произведению в его первичной, чисто познавательной данности и понять его строение совершенно независимо от эстетического объекта», для чего «эстетик должен стать геометром, физиком, анатомом, физиологом, лингвистом - как это приходится делать до известной степени и художнику» .
Рассмотрим, как проявляет себя гендер в процессе создания словесного художественного образа автором-женщиной. Для примера остановимся на материале романного творчества Л. Улицкой, в частности в романе «Медея и ее дети». Произведения писательницы - привлекательный с точки зрения гендера материал, так как они отмечены таким признаком, как многолюдье: в ее романах действуют разновозрастные представители обоих полов, причастные к различным национальностям, культурным традициям, являющие различные уровни усвоенности этих традиций. При этом они практически всегда показаны сквозь призму семьи, частной, интимной жизни, в пространстве, очерченном как «круг личного».
Портрет главной героини романа Медеи Синопли предваряет сюжетное действие, постепенно вплетаясь в него. Он собирается из множества визуальных, всегда оценочных впечатлений, черт окружающего мира: цветовой гаммы, графических символов, пространственных и временных координат, очертаний материальных предметов, звуков и запахов. Характер их «сцепления» в виде определенного архитектонического строя отражает эс-
тетический и этический (а в их рамках и гендерный) замысел автора. Он воспринимается читателем как определенный образный код, освоение которого - важная составляющая процесса гендерно чувствительного чтения.
Так, портрет Медеи важен как дань порядку получения впечатления: создаваемый визуальный образ эмоционально задает горизонт читательского ожидания, динамически определяя не только направление, но и скорость возникающих смысловых коннотаций. Подробный и развернутый, неспешный, немелочный, наделенный достоинством ритма, он очень точно, но ненавязчиво расставляет необходимые для дальнейшего повествования акценты:
Медея Мендес, урожденная Синопли, (4 ударных)
последней чистопородной гречанкой в семье, (4 ударных)
поселившейся в незапамятные времена
на родственных Элладе Таврических берегах (4ударных) .
С самого начала повествования задаются эстетические координаты ее образа: три подчеркнуто ритмизированных (в каждом по 4 акцента) комплекса призваны объединить и актуализировать начальную и самую важную информацию о героине: ее природный аристократизм, ее одиночество и ее пространственную и временную укорененность в традиции. Они складываются в фигуру трико-лона, которая эстетически задает характер целостности структурного рисунка как образа Медеи, так и выбранной повествовательной стратегии в целом, символически передавая семантику устойчивой, нескончаемой жизни, плотно сплетенной из множества сюжетов, мотивов, событий и впечатлений, разнородных по своему содержанию и значимости, уровень которой возрастает для каждого в контексте остальных. Иными словами, эстетически значимым «приращением» смысла для такого типа дискурса становится следующее: только в континууме целого нет ничего незначительного или случайного, единичного. Условно этот символический образ можно обозначить как «узор кружева» (тем более что это слово-концепт неоднократно встречается в тексте романа), увидеть
этот «узор» уже означает понять его, стать его частью.
Рисуя внутренний и внешний облик Медеи, Л. Улицкая избегает завершать его прямой авторской оценкой, привлекая читателя к активному сотворчеству. В итоге внешний облик героини, как и ее характер одновременно оказываются заданы сразу как некая стратегия и проявляются постепенно, все более дополняясь новыми деталями, которые не воспринимаются как абсолютно новые, неожиданные, но всегда как естественное дополнение, развитие заданного изначально. Все они складываются в свой «узор», каждый фрагмент которого - аттрактор заданного изначально мотива. Так, «ненасытно-огненная алчность» старого Хар-лампия, деда Медеи, объективируется в буйном разнообразии рыжего цвета волос его потомков. Акцентируя вслед за этим особый, сложный цвет волос младшей сестры Сандроч-ки - «красного дерева, даже с пламенем», Л. Улицкая уже задает будущий виток «кружева» - сразу несколько помеченных огневой страстью любовных треугольников: Медея - Самуил - Сандрочка; Маша - Ника - Бутонов; Ника - грузинский актер - его жена, многочисленные Сандрочкины «истории». Причем развернутую сюжетную реализацию получают далеко не все из них, оставаясь потенциально заданными. В итоге у читателя создается устойчивое представление не только о бесконечности жизненного пространства, его ризоматичной всеохватности, но и о его концептуальном единстве, постигаемом через единство эстетического порядка.
Несомненно, значимым представляется на этом уровне семиозиса прием вторичной рефлексии при воссоздании портрета героини, чья внешность подается в основном как рефлексия некоего стороннего наблюдателя, образ, отраженный его сознанием:
Когда она в белом хирургическом халате с застежкой сзади сидела в крашеной раме регистрационного окна поселковой больнички, то выглядела, словно какой-то неизвестный портрет Гойи .
Для местных жителей Медея Мендес давно уже была частью пейзажа [там же].
Лишь однажды уже немолодая, много лет вдовевшая Медея оценит свое отражение в
зеркале, но и самооценка ее будет построена как впечатление стороннего лица - Другого:
Красивая старуха из меня образовалась, -усмехнулась Медея и покачала головой: чего было так убиваться в юности?
Хорошее лицо ей досталось, и рост хороший, и сила, и красота тела, - это Самуил, дорогой ее муж Самуил ей внушил... .
Красота женщины, таким образом, в координатах мира, заданных Л. Улицкой, не есть абстрактное понятие или «вещь в себе», она открывается и самой женщине, и окружающим только через любящий взгляд - все остальные критерии ложные. Женщина-автор стремится подвергнуть сомнению, деконструкции патриархатный миф о Вечной женственности и красоте, чьи образы призваны вдохновлять Мужчину на подвиги и любовь: в ее сюжете романа Мужчина сам порождает эту красоту и женственность, включаясь, таким образом, в круг жизнетворчества. Для автора с феминной субъектностью фиксировать внешние черты женского облика прямо значило бы эстетически завершить его, придав им некую смысловую значимость в рамках определенной иерархии, основанной на едином принципе нарастания/убывания признака, имеющего в аксиологии автора безусловную ценность. Поэтому акцентируемая патриархатным искусством внешняя красота женщины мыслится в рамках феминной парадигмы как атрибут мужского мира, как синоним сексуальной привлекательности, формирующей основу мужского произвола и насилия. В силу этого эстетический интерес к Женщине без молодости и внешней красоты, этих традиционных слагаемых ее сексуальности, вызван интересом к ее аутентичности, равенству себе, а не «означающему в патри-архатном дискурсе».
Именно эта аутентичность и становится главным предметом изображения фемин-но ориентированной авторской субъектнос-ти. Она проявляется в возможности создавать альтернативную в гендерном отношении реальность, где Женщина включается в реальность жизни не в роли предмета, объекта, средства, но как субъект креативной деятельности, то есть как личность принципиально незавершимая, требующая
продолжения своей субъектности в пространстве Мира.
Непрямая, опосредованная характеристика внешности, непрямая речь, произносимая как будто сквозь сомкнутые губы, дополняются еще несколькими важными приемами, формирующими добавочные смысловые поля, собирающиеся за счет единого структурного принципа в единое целое образа. Медея Л. Улицкой совершает в окружающем пространстве своеобразные, «кружевные» движения: она ходит по ближней и дальней округе, которая известна ей, «как содержимое собственного буфета». Сходную траекторию Медея прокладывает и во времени. Не будучи суеверной, слепо верящей в предначертан-ность судеб, она не просто знает о скрытых, но очевидных связях отдаленных друг от друга событий, но и старательно отслеживает эти связи, воссоздавая ткань жизни во всем своеобразии ее «кружевного» рисунка, всякий раз поражаясь ее бесконечному разнообразию и неистощимому творческому потенциалу. В итоге рассеянная в пространстве и времени огромная семья, состоящая из близкой и дальней родни, из «привитых веточек» приемных детей, из представителей разных национальностей, их друзей, родственников и знакомых, предстает единым целым, существующим как некий гипертекст в гиперпространстве, который воссоздан в памяти Медеи:
Медея не верила в случайности, хотя жизнь ее была полна многозначительными встречами, странными совпадениями и точно подогнанными неожиданностями. Однажды встреченный человек через многие годы возвращался, чтобы повернуть судьбу, нити тянулись, соединялись, делали петли и образовывали узор, который с годами делался все яснее .
Биологическая бездетность Медеи не отменяет ее материнской, феминной сущности, которую условно можно назвать «креативной репродукцией природной целостности». Иными словами, согласно этой сущности Мир, окружающий человека - мужчину, женщину, ребенка, старика, предстает в образе самоорганизующейся, гармоничной, естественным образом функционирующей системы, которая обеспечивает безопасность и максимальный комфорт прежде всего слабо-
му - растущему, стареющему или страдающему от болезни. Понимание этого закона не умом, а, скорее, сердцем, всей природной сутью своего организма, определяющей и строй ее души, женщина (опять же уточним: наделенная феминным сознанием) всегда встанет на сторону слабого, нуждающегося в ее поддержке и сделает это без геройского пафоса самоотверженности, тихо и естественно, как продолжение, собственно, самой Жизни. В романе Л. Улицкой такие эпизоды появляются регулярно, свидетельствуя и об этической консолидации автора и ее героинь.
Креативность Медеи, которой наделены и другие женщины ее семьи, таким образом, оказывается особой креативностью феминно-го рода, изначальной, доопытной, усвоенной Женщиной от природного естества («кружева») жизни. Специфическая интенция, породившая этот образ феминной креативности, неизбежно игнорирует властные, иерархичные структуры логоцентричного порядка, в основе которых всегда угадывается некий абстрактный конструкт (пирамида, вертикаль, би-нарность, антитеза). Эта креативность является в образе порядка, заданного глубинным, изначальным ритмом Земли, Космоса, настоятельно требующим не только рационального, но и интуитивного постижения, то есть необходимости включаться в него, не противиться ему и не роптать на него. Включаться в этот порядок - значит совершать своего рода трансляцию этих природных законов на законы нравственности.
Этот мотив включенности в иное изначальное - один из основных в «означающем» комплексе женских образов Л. Улицкой. Так, для Медеи он задан в самом начале повествования, когда она тайно включается в работу по возвращению в Крым его исконных жителей -татар, при которых он был прекрасной, цветущей, ухоженной землей. Завещая свой дом не многочисленной родне, а никому не ведомому Равилю Юсупову, однажды навестившему ее и рассказавшему о страданиях своего изгнанного на чужбину народа, она восстанавливает природный статус-кво, отменяя на отдельно взятом подвластном ей участке внешние разрушительные силы. Политика чужда Медее, но только до тех пор, пока Власть не посягает на естественное течение жизни, в том случае
противостояние ей становится для героини Л. Улицкой личным делом.
Тем же пафосом восстановления и поддержания естественного порядка проникнуты и другие поступки Медеи. Возможно, в историческом масштабе они несопоставимы с процессом репатриации крымских татар, но феминный порядок устанавливает свои критерии, свои ценностные ориентиры и уровни. Здесь важен не внешний масштаб (размер, весомость, объем, финансовая или иная «затратность») и не внутренний (момент удовлетворения от совершенного, от достигнутой цели) - все это критерии патриархатной системы, здесь важен сам факт работы по утверждению этого порядка, определенного природой, причастность к процессу регенерации, возрождения Жизни. Поэтому выселение татар расценивается и автором, и Медеей не столько как политическое преступление, сколько как преступление против природных естественных процессов, определяющих единственно правильный ход вещей.
Герои, способные понимать его, включаются вместе с Медеей в ее работу: Георгиу исполняет ее завещание вопреки возмущенному мнению окружающих; Иван Исаевич помогает Сандрочке сохранить мир и покой семьи; Алик-большой, подавляя ревность и собственнические чувства, старается поддержать Машу в ее страшных, изнуряющих метаниях между семьей и страстью к Бутонову; сама Медея каждый год совершает невидимую работу по собиранию многочисленной семьи в своем крымском доме. Структура образа Медеи приобретает таким образом ризоматичный, «сложноподчиненный» характер: «дети» Медеи - те, кто продолжает ее работу, поддерживает естественный ход вещей, не пытаясь найти альтернативное или хотя бы рациональное объяснение норме.
Неосознаваемая, нерефлексируемая осознанность поступков Женщины структурно продолжает мотив особой, специфической разумности Природы в целом, которая также имеет феминный статус, так как проявляет себя не вопреки, не благодаря чему-либо, а совершенно самостоятельно, организуя пространство Вселенной так, что все начинает идти своим чередом, без активного вмеша-
тельства, не требуя преодоления, покорения или реформирования.
Воссоздавая эту иную систему координат, писательница позволяет заглянуть за рамки традиционной оппозиции и увидеть иную картину жизни, которая не противостоит антагонистически традиционной, но являет иной угол зрения, при котором изменяются, становятся иными, инаковыми привычные бинарные оппозиции. Так, Логос в его феминной интерпретации является осознанием связи Всего со Всем, единством Духа и Материи, Света и Тьмы, Мужчины и Женщины, Жизни и Смерти. Он укрепляет того, кто все свои силы тратит не на преодоление или завоевание, а на стремление к идеалу, включение в общую работу, обеспечивающую этот изначально заданный природой или Богом порядок, ритм, единство, не вдаваясь в подробности его механики, кто «вплетается» в узор жизненного кружева, наслаждаясь самим движением, его орнаментальностью, его своеобразной поэзией.
Женские образы Л. Улицкой в массе своей демонстрируют это единство как изначально для себя заданное, согласно которому они и плетут «кружево» своей жизни.
Не являются исключением в этом плане и мужские образы, но их репрезентация имеет несколько иной характер. Чтобы понять его, вернемся к оппозиции образов Медея -Бутонов, изначально обозначенной нами как ключевая и текстообразующая в романе «Медея и ее дети».
Создавая образ Бутонова, Л. Улицкая выбирает иную стратегию репрезентации личности, которая символически выражает себя через идею достижения и покорения внеположенной по отношению к ней цели. Иными словами, если идея женственности являет себя в качестве образа, структурно подобного окружающему природному мироустройству, а процесс жизнестроительства понимается в его рамках как включенность в этот заданный изначально порядок вещей, то идея мужественности в контексте последовательно выстраиваемой автором-жен-щиной феминной парадигмы проявляет себя структурой, альтернативной непознанному и враждебному мироустройству, которое, в свою очередь, обретает статус внешней
цели, то есть предмета приложения маскулинной энергии покорителя. В силу этого отношение мужчины с миром - это отношения субъект-объектные, отношения женщины и мира - партнерские, паритетные, субъект-субъектные. Медея наблюдает мир, восстанавливает разрушенное, поддерживает слабое, Бутонов намечает цель, подчиняет, использует, отбрасывает в сторону, ищет новое.
Л. Улицкая, эстетически завершая образ Бутонова, прибегает к нескольким дискурсивным тактикам его презентации. Так, его портрет формируется как комплекс информационных сообщений всезнающего автора, не скрывающего своей легкой иронии, порожденной этим всезнанием:
К четырнадцати годам он был замечательно сложенный юноша, с правильным лицом, коротко, по спортивной моде, остриженный, дисциплинированный и честолюбивый. Он состоял в юношеской сборной, тренировался по программе мастеров и нацеливался на предстоящих всесоюзных соревнованиях занять первое место .
К концу второго года обучения Бутонов сильно преуспел в знаниях, умениях и красоте. Он все более приближался к собирательному облику строителя коммунизма, известному по красно-белым плакатам, нарисованным прямыми линиями, без затей, горизонтальными и вертикальными, с глубокой поперечной ямкой на подбородке [там же, с. 84].
Семантика завершенности сопровождает образ мужчины на всех уровнях его структуры: если Медея проявляет свою сущность через встроенность в бесконечное пространство жизни, то Бутонов и другие мужчины изображаются Л. Улицкой как обособленные, замкнутые на себя «образы-вещи» (в терминологии М.М. Бахтина), чей означающий комплекс спроецирован на конкретное, не терпящее, как правило, разночтений, означающее. Эта однозначность влечет за собой потребность в достаточно «жесткой» типологизации, постановки выявленной субъектности в некий уже заданный ряд:
Все свое долгое детство Валера, как и большинство его сверстников, провел, вися на хлипких заборах или вбивая в стоптанную пригородную землю трофейный перочинный нож, главную драгоценность жизни .
Принадлежал он [Алик] к той породе еврейских мальчиков, которые усваивают грамоту из воздуха и изумляют своих родителей беглым чтением как раз в то время, когда они подумывают, не показать ли ребенку буквы [там же, с. 1S9].
Он [Иван Исаевич] был из староверов [там же, с. 107].
Л. Улицкая в этом принципе - применять «толковательный» дискурс относительно «мужской» темы - вновь консолидируется со своей героиней, для которой представители противоположного пола всегда часть некоего типологического ряда:
Нет, просто мне Алик очень нравится. Он на Самуила похож, не чертами лица, а живостью, быстротой темных глаз, и такое же беззлобное остроумие... У меня, видимо, склонность к евреям, как бывает склонность к простудам или запорам. Особенно к этому типу кузнечиков, худых, подвижных... [там же, с. iSS].
В этом стремлении к типологизации и овнешнению именно мужских образов отражается, на наш взгляд, некая эстетическая по своему характеру тенденция, сущность которой напрямую связана с проблемой гендерной атрибуции говорящей или пишущей инстанции, хотя сам факт ее наличия в тексте может свидетельствовать о неоднозначных обстоятельствах. Так, например, с одной стороны, эта тенденция может свидетельствовать о непоследовательности проявления самой феминной парадигмы в идиостиле ав-тора-женщины, его сбивчивости на привычный патриархатный дискурс. Но в этом случае, как показывает материал, маскулинные и феминные принципы репрезентации не будут тесно связаны с половой атрибуцией эстетизируемого объекта. Иными словами, предельно «овнешняться» и «толковаться» будут выборочно или тотально образы всех персонажей, независимо от их мужественности или женственности. Это характерно, например, для прозы Т. Толстой, М. Арбатовой, Е. Вильмонт и др.
С другой стороны, как нам это видится в случае текстов Л. Улицкой, названная тенденция манифестирует собой последовательное проявление феминного «билингвизма», то есть объединение различных видов гендерной репрезентации субъектности, а именно, с одной стороны, потребность мимикрировать под патриархатный дискурс, если речь идет о маскулинной тематике и образности, с другой - активное использование феминных приемов в отношении женщины и связанной с нею образности.
Так, образ Бутонова, кроме дескриптивной завершенности, обретает завершенность символического характера. В самом начале развития его сюжетной линии (2 глава) эстетическая доминанта его образа задается образом ножа, точно посланного в цель, семантика которого впоследствии будет трактоваться автором как поведенческая норма, соотнесенная с системой ценностных ориентиров героя:
Он проводил многие часы во дворе своего дома, засаживая ножичек в бледное бельмо спиленной нижней ветки огромной старой груши и отступая при этом все дальше и дальше от цели. За эти долгие часы он постиг мгновенье броска, знал его наизусть и кистью и глазом и испытывал наслаждение от огненного мгновенья этого соотнесения руки с ножом и желанной точки, завершавшееся дрожанием черенка в сердцевине цели .
Все, что он ни делал, он соизмерял с броском ножа, со знакомым ему с детства мгновением истины - дрожанием черенка ножа в сердцевине цели... [там же, с. 85].
Если рассмотреть структуру этого образа более подробно, то выяснится, что процесс его символизации тоже предельно овнеш-нен и речь, скорее, можно было бы вести об аллегории, а не о символе: «нож, посланный в цель» выполняет функцию означающего для означаемого «Бутонов», их прямая и достаточно жесткая соотнесенность в пространстве текста позволяет говорить об однозначности этой образной номинации. Тем более что мощная поддержка этой соотнесенности осуществляется на уровне наррации: три карьерных броска Валерия Бутонова - спорт, цирк, медицина - попадают точно в цель, так как герой достигает вершин мастерства в каждом.
На фоне неспешного и внешне рутинного, не имеющего видимой цели в рамках патриар-хатной культуры бытия Медеи жизненная тактика Бутонова видится как цепочка энергичных бросков, нацеленных на освоение новых миров, что всегда имело положительную коннотацию в культурной традиции. В рамках же феминной парадигмы это оценивается иначе: цели, привлекательные извне, лишаются своей привлекательности, когда герой достигает желаемого, и оборачиваются пустотой, оставляя, как и забытые на чердаке нож и изрешеченные в детстве мишени, лишь памятные «зарубки».
Таким образом, на уровне символизации мы также наблюдаем своего рода дискурсивный «билингвизм»: предельно «овнешненный» маскулинизированный образ-символ летящего в цель ножа повторяется как смысловой аттрактор на сюжетном уровне. Внешне эти повторы напоминают ту же феминную орнаментальную стратегию «кружева», но действующую уже в процессе символического воспроизведения жизни мужчины. Существенная разница между ними видится нам в следующем: женщина совершает свои «повторы» вполне добровольно и, что особенно важно, без определенной осмысленной цели, то есть не телеологически, демонстрируя таким образом свою априорную включенность в заданный миропорядок, а мужчина совершает их, когда иссякает энергия его целеустремленности и возникает потребность в новой цели.
Эта разница замечательно видна, на наш взгляд, в сопоставлении дескриптивно поданных Л. Улицкой двух тактик отношения к трансцендентному:
Только много лет спустя, будучи ее мужем, он [Иван Исаевич] понял, что все дело было в удивительной простоте, с которой она [Сандрочка] разрешила проблему, мучившую его всю жизнь. У него понятие о правильном Боге и не правильной жизни никак не соединялось воедино, а у Сандроч-ки все в прекрасной простоте соединялось: и губы она красила, и наряжалась, и веселилась от души, но в свой час вздыхала и молилась, щедро вдруг кому-то помогала, плакала... .
Очевидная разница между мужскими и женскими образами в заданном художественном пространстве, на наш взгляд, заключается в характере соотношения внутри повторя-
ющихся на разных уровнях текста смысловых комплексов означающего и означаемого образа: если в случае с женскими образами эти комплексы дивергируют друг с другом, порождая смысловые лакуны, оксюморонно сочетая противоположные с точки зрения привычной дихотомии ценностные ориентиры и понятия, что существенно диалогизирует образ, усложняет его, уводит от прямой атрибуции и оценки, то в случае мужских наблюдается последовательное «смыкание» означающего и означаемого, ведущее к однозначности их трактовки, эстетической примитивизации и подчинительному статусу.
Это также является глубинным основанием для формирования в поле такого образа иронического модуса: автор-женщина, создавая образ мужественности в рамках фемин-ной парадигмы, не склонна рассматривать его как сложно организованное, эстетически не-завершимое целое, напротив, его целевая установка на покорение и подчинение себе строя жизни порождает эстетическую предсказуемость и монологичность образа мужественности в феминном письме.
Заманчиво интерпретировать этот процесс как своего рода «симметричную» ответную реакцию автора-женщины автору-мужчи-не на то, что длительная история патриархат-ного доминирования в культуре превратила женщину из субъекта в объект эстетического воздействия, в означаемое идеологизированного маскулинными стереотипами дискурса. Об этой особенности его репрезентации в женском «массовом» романе не без некоторой иронии пишет Я. Боцман, по словам которой «мужчина женского романа реализован через архетип Иванушки-Дурачка, Simple Simon^». Очевидно, считает исследовательница, что «рядом с Непорочной Девой, культовой фигурой герметического символизма, немыслим никакой другой образ, поскольку в соотношении с Непорочной Всемудрой всякий Шекспир “торчит в щели”, точно так же, как по сравнению с плюс бесконечностью любой триллион биллионов -величина малая» .
Отмеченная разница вновь указывает на то принципиальное различие в подаче материала между феминным и традиционным видами письма, которое обусловлено гендерными различиями в характере самой творчес-
кой интенции авторов: мужские образы цент-робежны, экспансивны, структурно примитивны, требуют приложения внешних по отношению к себе обстоятельств, провоцирующих имманентную им энергию броска. В рамках традиционной патриархатной парадигмы эта стратегия репрезентации обретает определенную положительную либо отрицательную оценку и довольно легко атрибутируется в рамках художественных модусов:
Героического - если внешние обстоятельства угрожают его привычному миру, и он готов противостоять им (злодей в данных обстоятельствах выступает как вариант героя, нацеленного на защиту противоположного мира, то есть, будучи структурно подобными, они вписаны в разные этические координаты);
Трагического - если обстоятельства угрожают его внутренней целостности (читай, примитивности) и порождают рефлексию, заставляя задуматься о несовершенстве мира или о своем месте в нем;
Сатирического - если он не в состоянии объективно оценить обстоятельства и либо примитивизирует мир под себя, либо трусит перед его неуправляемой сложностью.
В рамках феминной парадигмы та же ситуация оценивается иначе: энергия личности, требующая для своего проявления внешних обстоятельств, будет расцениваться, во-первых, как энтропийная по своей сути, до тех пор пока не обратится к собственной субстанции как источнику жизнетворческой энергии; во-вторых, как игнорирующая сложность и самодостаточность окружающего мира, не доверяющая ему, а значит, однозначно деструктивная по отношению и к миру и в конечном счете к себе.
Причастность мужских образов романа «Медея и ее дети» именно к феминной аксиологии заложена в их знаковой структуре. Так, в основе практически каждого из них угадывается концепт, символически представленный образом ножа, брошенного в цель, выражающего в рамках созданного Л. Улицкой художественного пространства аутентичную мужественность, то есть мужественность, адекватную ее образу в патриархатной традиции и невысоко оцениваемую в рамках фе-минной парадигмы, в центр которой писатель-
ница ставит свою Медею. В большей степени это касается двух центральных образов, но и в структуре второстепенных угадываются совершенные когда-то «броски», повлекшие за собой деструктивные моменты, нарушившие природный порядок. Самый очевидный - эмиграционный проект Алика-большого. Возведенная им до общечеловечески значимой возможность реализовать себя в большой науке (момент, который наглядно демонстрирует нераз-делимость, точнее, постоянную подмену в сознании мужчины патриархатного общечеловеческим) совершенно оправдана с точки зрения маскулинной логики. Эстетически же (то есть в данном случае с феминной точки зрения автора-женщины) она оказывается тесно связана в пространстве текста с двумя событиями: самоубийством Маши и уходом Алика-младшего в иудейство после окончания Гарварда. Эти события не просто существенно снижают этическую ценность этого поступка-броска, но и сводят его смысл к сугубо эгоистичному стремлению получить компенсацию за многочисленные психологические комплексы (детские обиды, маленький рост, Машины измены, непризнанность в отечестве). Вина Алика-большого не проговаривается автором ни прямо, ни посредством косвенных обвинений из уст других персонажей, но она задана дискурсивно и совершенно очевидна именно в рамках феминной парадигмы, требуя гендерно чувствительного прочтения.
Что касается таких персонажей, как Георгий, Иван Исаевич, Гвидас, то они, как и Бутонов, в итоге оказываются естественно «встроенными» в мир, смысловой «узор» которого задан женщиной (феминные орнаментальные аттракторы). Так, Георгий, подчинившись, наконец, той нерациональной внутренней силе, которая влекла его к счастью, переезжает в Крым, осуществив таким образом и тайную мечту Медеи (чтобы Синопли вновь жили на этой земле), строит здесь дом, соединяет свою судьбу с Норой и помогает Равилю Юсупову унаследовать дом по завещанию Медеи:
Георгий рассказал нам на обратном пути, как неприятно удивлены были племянники Медеи, когда после ее смерти обнаружилось завещание, по которому дом отходил никому не известному Равилю Юсупову.
Почти два года шел нелепый судебный процесс, чтобы переоформить дом. И произошло это в конце концов исключительно благодаря настойчивости Георгия, дошедшего до республиканских инстанций, чтобы Медеино завещание было признано действительным. С тех пор все поселковые стали считать его сумасшедшим.
Сейчас ему уже исполнилось шестьдесят, но он по-прежнему крепок и силен .
Гвидас, угадав невысказанную его женой Алдоной мечту, строит дом, удобный и для ее огородных занятий, и для больного сына Виталиса, также интуитивно восстанавливая нарушенный когда-то порядок и максимально приближая семью к счастью:
В строительство Гвидас вложил всю свою страсть, дом удался красивым, и жизнь в нем стала полегче - Виталис в этом доме встал на ноги. Нельзя сказать, чтобы он научился ходить. Скорее, он научился передвигаться и вставать из сидячего положения. Изменения к лучшему происходили также после жизни на море, и Гвидас с Алдоной после постройки дома не отменили ежегодного паломничества в Крым, хотя трудно было бросать дом ради глупого дела - отдыха... [там же].
Конструктивно значимый для архитектоники романа конфликт между Медеей и Бутоновым, заданный, как было показано выше, в большей степени дискурсивно, чем событийно, разрешается сходным образом: мужчина оказывается вовлечен в процесс жизнестрои-тельства, то есть подчинен правилам высшего порядка, преодолевая его нарушения, изменив в принципе свою поведенческую тактику, нацеленную уже не на бросок, а на воссоздание своего участка вселенной:
Бутонов прилепился к расторгуевскому дому, перевез туда, после долгих уговоров, жену с дочкой и родил сына, в которого беспредельно влюблен. Он давно не занимается спортивной медициной, сменил направление и работает со спинальными больными, которых бесперебойно поставляет ему то Афганистан, то Чечня [там же, с. 236].
Таким образом, феминное письмо проявляет себя в романе «Медея и ее дети» как дискурсивная стратегия эстетического завершения гендерно маркированных образов, которая демонстрирует авторское представление о норме жизни, ее нарушениях и способах ее восстановления. В рамках воссоздаваемой ею дискурсивно картины мира абсолютную
ценность имеет некий изначально заданный человеку «порядок» окружающего мира. Ставя это слово в кавычки, мы лишь хотим подчеркнуть условность данного наименования, поскольку характер этого «порядка» противоречит его привычной семантике и метафизической сути: это порядок, лишенный иерархии, бинарности, единственной и безальтернативной истинности, единой оси симметрии. Но это отнюдь не «порядок Хаоса», противоположный «порядку Порядка», отмеченный господством случайностей, аморфный и неструктурированный. О нем пишет М.С. Галина, сопрягая с ним некий топос «нижнего мира», где, по ее мнению, располагается онтология и аксиология женского: «И в “новой литературе”, противостоящей господствующему мифу (“агрессивному”, “милитаристскому”, “мужскому”), закономерно должно возобладать женственное начало. Рациональному здесь будет противостоять иррациональное, яви - сон, свету -тьма, тверди - хлябь, поскольку если первые составляющие этих оппозиций в традиционном европейском сознании маркируются как “сильные”, “мужские”, то вторые - как “слабые”, “женские”» . В определении этой «порядковой» альтернативы важно все-таки не оказаться в плену все той же бинар-ности и свести процесс деконструкции к простому смысловому перевертышу.
Порядок, условно называемый здесь «феминным», - это определенная стратегия жизни, которую человек должен, видимо, усвоить от природного Логоса, научившись трудиться над его поддержанием и развитием, но не противоречить ему и ни в коем случае не нарушать заданного своим эгоистичным вмешательством, которое почти всегда чревато катастрофой. Лучше всего согласно Л. Улицкой это понимают те, кто стоит на пороге жизни (дети), кто прощается с нею и женщины.
Сосредоточившись в романе «Медея и ее дети» именно на образе женщины, Л. Улиц-кая выстраивает его как дискурсивную экстраполяцию некоей жизненной философии, вырабатывая адекватный ее сущностному строю характер письма, особую феминную дискур-сивность, которая демонстрирует как свою «независимость от социокультурных нормативов и запретов, так и безграничный креатив-
ный потенциал в отношении феномена смыс-лопорождения» , прежде всего в силу того, что выступает как альтернативная, но не антагонистическая традиционной (маскулинной) дискурсивности инстанция.
Это проявляется в стратегии добровольного подчинения жизненных приоритетов мужчины женской модели поведения не как антагонистической и агрессивно подавляющей в отношении маскулинного, а как в большей степени соответствующей идеалу общечеловеческого и даже, возможно, общевселенского масштаба.
Наглядно демонстрируя возможность продуцирования как «толковательного», завершающего, так и открыто диалогического видов дискурса, сопрягая их, кроме того, с репрезентацией категорий мужественности и женственности, Л. Улицкая утверждает таким образом приоритетность феминного письма, способного не только адекватно выразить идею женственности, но и оценить мужественность с позиции Другого.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Алгунова, Ю. В. Малая проза Т. Толстой: Проблематика и поэтика: дис. ... канд. филол. наук: 10.01.01 / Алгунова Ю. В. - Тверь, 2006. - 214 с.
2. Бахтин, М. М. Проблемы материала, содержания и формы в словесном художественном творчестве / М. М. Бахтин // Вопросы литературы и эс-
тетики. Исследования разных лет. - М. : Худож. лит., 1975. - С. 6-71.
3. Боцман, Я. Два образа трансценденции в женском русскоязычном романе / Я. Боцман // Гендерные исследования / ХЦГИ. - 1998. -№91. -С. 262-267.
4. Воробьева, С. Ю. Речевая репрезентация внешнего и внутреннего мира современной женщины / С. Ю. Воробьева // Вестник ВолГУ Сер. 2, Языкозн. - 2012. - №> 1 (15). - С. 31-39.
5. Галина, М. С. Деструктивные начала в женской прозе / М. С. Галина // Общественные науки и современность. - 2001. - №9 5. - С. 173-181.
6. Горбунова, Н. И. Художественная структура образов женских персонажей в современной немецкой женской прозе: дис. ... канд. филол. наук / Горбунова Н. И. - СПб., 2010. - 242 с.: ил.
7. Лариева, Э. В. Концепция семейственности и средства ее художественного воплощения в прозе Л. Улицкой: автореф. дис. ... канд. филол. наук / Лариева Э. В. - Петрозаводск, 2009.
8. Можейко, М. А. Дискурсивность / М. А. Можейко. - Электрон. текстовые дан. - Режим доступа: http://www.textfighter.oig/teology/Philos/ PostModem/hyubris_diskursa_m.php. - Загл с экрана.
9. Растье, Ф. Интерпретирующая семантика / Ф. Растье. - Н. Новгород: ДЕКОМ, 2001. - 368 с.
10. Савкина, И. Л. «Да, женская душа должна в тени светиться» / И. Л. Савкина // Жена, которая умела летать: проза рус. и фин. писательниц / ред. -сост. и авт. вступл. Г. Г. Скворцова. - Петрозаводск: ИНКА, 1993. - С. 389-404.
11. Улицкая, Л. Е. Медея и ее дети / Л. Е. Улиц-кая // Цю-юрихь: роман, рассказы. - М. : Эксмо-Пресс, 2002. - 368 с.
FEMALE AND MALE FIGURES IN THE NOVEL L. ULITSKAYA “MEDEA AND HER CHILDREN” (GENDER PERSPECTIVE)
S. Yu. Vorobyeva
The paper analyzes the methods of representation of gender consciousness of the author on the material images of male and female characters in the novel L. Ulitskoj “Medea and Her Children”, shows the method of their identification and systematization. Based on the analysis of different types formed in the text of the novel aesthetic integrity tries to reconstruct gender-oriented ethical concept of being the author.
Key words: gender, gender identity, interpretive competence, feminine and masculine paradigm, feminine letter integrity.
Специфика подачи мужских образов (с которыми обычно связана идеологическая и сюжетная эмфаза произведений) также обусловлена особенностями "самочувствия" писателя в военный и послевоенный период. Лоуренс с юности имел склонность к раздвоению личности пережитое в годы войны усилило психическую нестабильность и, очевидно, стимулировало обозначенную тенденцию так, что последняя нашла отражение в поэтике романов. Начиная с "Влюблённых женщин", позиция автора в романе как бы раздваивается между двумя главными мужскими образами, противопоставленными друг другу; такая особенность в этом и следующих романах была прокомментирована А.Найвеном как "нахождение непримиримых Руперта (Бёркина - А.П.) и Джеральда в своей душе, ...объективирование внутренней дилеммы, носителем которой Лоуренс в то время являлся", а так же Д.Г.Жантиевой - как "спор писателя с собой" . Эта особенность так или иначе отмечалась М.Марри, Г.Хоу, Ф.Ливисом, М.С.Деем, Н.П.Михальской и др. критиками. Однако попытки создать классификацию, основываясь на этой особенности, насколько нам известно (объём исследований, посвященных творчеству Лоуренса, огромен), не предпринимались.
Итак, позиция автора в романе разделяется между двумя героями, один из которых конденсирует большую часть авторских симпатий, выступает, как носитель, проводник его идей, второй в той или иной мере является его антагонистом, совершая поступки, выдвигая моральные постулаты, вступающие в противоречие с жизненной позицией первого героя в целом (Бёркин и Джеральд, Меллорс и Клиффорд) или с отдельными её пунктами (Лилли и Аарон, Сомерс и Кенгуру). Противостояние двух героев во многом определяет развитие действия и идеологию романов.
Первый тип героя обладает чертами явного биографического, профессионального, духовного, физического (Бёркин, Лилли, Сомерс) или только духовного и некоторого биографического (Меллорс, Бёркин) сходства с автором. Фамилия, а часто и имя (Руперт, Родон, Ричард) такого героя состоит из двух слогов, то есть имеется ритмическое и фонетическое сходство с именем и фамилией автора (David Lawrence, Дэвид Лоренс, в соответствии с правилами чтения). Эстетика авторской вненаходимости не имеет большой силы в поздних романах Лоуренса; герой этого типа всегда обнаруживает свою близость к автору, несмотря на то, что последний в некоторых случаях прикладывает большие усилия, пытаясь дистанцироваться от него. Как справедливо замечает У.Аллен, каждое новое произведение Лоуренса "было очередным выпуском в многосерийной истории его жизни" . Героя первого типа мы назовём "авторским" (далее без кавычек). Его особенности часто впрямую связаны с взглядами, стремлениями, состоянием здоровья и местопребыванием его создателя на момент написания романа.
Последние также отчасти обусловливают характеристики персонажей второго типа. Страстный пафос авторского героя, его претензия быть выразителем важнейших идей эпохи, "мессией" своего времени требуют "противовеса" особого рода - соратника или врага достойной величины. Он должен обладать немалым интеллектом и ощутимой властью. Таким мы видим Джеральда, "Наполеона индустрии" ("Влюблённые женщины"), Клиффорда, ещё одного набирающего силу угольного промышленника ("Любовник леди Чаттерли"), Кенгуру, лидера готовых к захвату власти в Австралии "диггеров" ("Кенгуру"). Фигура Аарона Сиссона ("Жезл Аарона") только на первый взгляд кажется скромной в этой "галерее гигантов": связав образ музыканта-флейтиста с религиозной символикой, Лоуренс побуждает нас ассоциировать его с одной из грандиозных величин Библии - первосвященником Аароном, братом пророка Моисея, вторым из смертных, кому выпала честь говорить от имени Бога, его именем творить чудеса (Библия, книга "Исход").
Функция персонажей второго типа - в возникающем в романе противостоянии оттенить и подчеркнуть достоинства героев первого типа (авторских). Эти персонажи, несмотря на свою силу и власть, терпят полное (смерть Джеральда и Кенгуру) или частичное поражение (фиаско в отношениях с женщинами Аарона и Клиффорда). Авторский герой никогда не проигрывает в этом противостоянии, его ошибки и разочарования остаются в прошлом, за рамками романного действия (становление "пророка" Лилли, неудачи с женщинами Меллорса, а печальный опыт жизни пацифиста Сомерса вынесен в отдельную главу ("Кошмар"), не имеющую прямого отношения к развёртыванию сюжета в Австралии). Авторский герой, обладая истиной в более законченном виде, порой может показаться поэтому более статичным по сравнению со своим антагонистом и другими героями романа. Так, Лилли по большей части произносит речи, Аарон же покидает семью, странствует, соблазняет женщин, Сомерс (в австралийской части романа "Кенгуру") долго обдумывает и последовательно отвергает предложения дружбы и сотрудничества Джека Калькотта, Кенгуру, лидера социалистов Вилли Струтерса, и проявляет активность только в размышлениях (единственным деятельным персонажем дан герой по имени Джек Калькотт).
Второй герой, несмотря на подчёркиваемую разницу во внешности, взглядах, характере, всегда находится в некоем, быть может, не сразу осознаваемом, но тем не менее глубоком и несомненном сродстве с авторским героем. Сам автор неоднократно обращает внимание читателя на существование "внутреннего родства", "братской близости" между Бёркином и Джеральдом, Аароном и Лилли, Сомерсом и Кенгуру. Исследователи творчества Лоуренса говорят о "генетическом" родстве этих пар героев - родстве, опосредованном авторским сознанием, личностью автора. Так, Ф.Ливис считает Лилли ("Жезл Аарона") персонажем, во многом воплощающем "Я" писателя, а Аарона - его alter-ego", ту же мысль находим у Г.Хоу, А.Найвен заявляет, что "Сомерс инкорпорирует собственное "Я" Лоуренса", а Кенгуру является "формой его alter-ego", М.Марри, ставя знак равенства между Сомерсом и Лоуренсом, полагает, что Кенгуру - это попытка Лоуренса "представить в воображении, сможет ли он управлять нацией" , один из современных биографов Лоуренса, Бренда Мэддокс, считает Меллорса и Клиффорда ("Любовник леди Чаттерли") "двумя аспектами собственного взгляда Лоуренса на себя" .
Таким образом, можно констатировать, что два мужских образа, взаимодействуя, споря, а порой отрицая друг друга, своеобразно взаимодополняются, нуждаясь в друг друге. Нет сомнений, свойством писательского мышления Лоуренса является двойничество, а его герои являются особого рода двойниками.
Чернышевский указывал, что особенностью реализма Толстого является изображение им внутреннего психологического процесса человеческой жизни, «диалектика души» человека. Толстой большое внимание уделяет внутренней жизни героев. Его герои пытаются ответить на вечно существующие вопросы: «Что такое добро и зло? Зачем г живу и кто я такой? В чем смысл жизни человека?» Надо пережить большую душевную драму, перепробовать себя на самых разных поприщах, ошибаться, падать и вновь возрождаться, чтобы в конце концов прийти в гармонии жизни. Толстой рисует своих героев в определенной среде, в определенную эпоху, показывая как эта среда, это окружение влияют на мировоззрение людей.
Мы знакомимся с Андреем Болконским и Пьером Безуховым в салоне Шерер и тут же замечаем общее, что роднит их и выделяет из светского общества. Оба дворяне по происхождению. Их отцы хорошо знают друг друга, когда-то вместе служили, может быть, здесь и кроются истоки их дружбы, Но светское общество по-разному к ним относится. Князь Андрей Болконский - свой, равный, если не по взглядам, то по происхождению. А Безухова приветствуют лишь наклоном головы, ведь он незаконнорожденный. Андрей большую часть прожил в имении у своего отца. Там его семья. Пьер Безухов только что вернулся из Парижа, где заканчивал свое образование. Отличаются они и по внешнему виду. Князь Андрей - светский человек. Он одет по последней моде, у него великолепное французское произношение, тихая медленная походка и вселенская скука в глазах. Пьер же толст, огромен и неуклюж, он очень мало походит на светского щеголя. Андрей старше Пьера, но им нравится общество друг друга. Князь Андрей предстает перед нами вполне зрелым человеком, чего не скажешь про Пьера Безухова. Становление этого героя происходит все семь лет романной жизни. При встрече князь Андрей говорит Пьеру о неудовлетворенности той жизнью, которую он ведет. «Эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь не по мне», - говорит князь Андрей. Попробуем проследить, о чем говорили князь Андрей и Пьер Безухов после того, как покинули салон. Сначала вроде идет разговор о бытовых проблемах, делах, карьере и женитьбе Пьера. Но Толстой уже здесь
раскрывает внутренний мир Андрея, говоря, что «князь Андрей не интересовался, видимо, этими отвлеченными разговорами о вечном мире». Значит, его интересует другое. Что же? Речь заходит о войне, и князь Андрей высказывает свои взгляды. Андрей жаждет славы, верит в Наполеона и хочет подражать ему. Пьер в это время тоже восхищается Наполеоном, ошибочно видя в нем вождя революционной Франции.
После встречи у Шерер дороги Андрея и Пьера ненадолго расходятся. Князь Андрей поступает на службу в штаб главнокомандующего. Он мечтает свершить подвиг, чтобы его заметили. В Аустерлицком сражении, ведя солдат в бой, он был замечен, даже тем же Наполеоном, которым он раньше так восхищался. Но теперь это уже не главное для Андрея. Раненый, он видит голубое высокое небо и начинает понимать, что счастье в нем самом. Он думает о родных, которые остались дома. Разочаровавшись в военной карьере, так и не найдя на войне смысла жизни, Болконский возвращается домой.
Что же делает в это время Пьер? У него жизнь проходит в забавах и кутежах в компании Курагина. Умирает старый граф Безу-хов, отец Пьера, и делает незаконнорожденного сына своим единственным наследником. Пьер получает богатство и титул. Его замечают в свете, теперь он желанный гость всех салонов и домов. Он женится на самой красивой женщине - Элен Курагиной, которая при всей ее красоте оказывается глупой и пустой особой. Теперь уже Пьер начинает задумываться над смыслом жизни, искать ответы на вечные вопросы. Он проводит ряд преобразований, чтобы облегчить жизнь своим крепостным, но остается непонятым крестьянами, многие из них считают его попросту глупцом. Чтобы понять народ и быть понятым им, Пьеру еще надо будет пожить среди этого народа, пройти вместе с ним через весь ужас войны.
Князь Андрей, вернувшись с войны, получает еще один удар - умирает жена, оставив ему маленького сына. Потрясенный этой трагедией, Андрей заживо хоронит себя в деревне. Он теперь пробует, как и Пьер, заняться улучшением жизни крестьян. Пьер приезжает в Богучарово и застает Андрея совсем поАустерлиц, видел бессмысленность, жестокость убийства. Он опустошен, все его мечты и надежды рухнули. У Пьера, наоборот, душевный подъем: он увлекается масонством и считает, что познал истину. Пьер поначалу не понимает причину несчастья Андрея. Речь заходит об убийстве, можно ли убивать вообще? Князь Андрей после войны считает, что есть люди, которых можно убивать, так как они сами убивают. Пьер напутан этими словами и советует жить по Божьим заповедям: поступай по отношению к другим так, как хочешь, чтобы люди относились к тебе. Андрей считает, что в жизни надо стремиться к счастью, а счастье - это отсутствие угрызений совести и болезней. Чтобы отвлечь друга, Пьер рассказывает ему о масонстве. Князь Андрей вслушивается в слова Пьера, но видит дальше масонской философии. Слова Пьера открывают для него новый путь. Андрей смотрит вверх, видит такое же высокое и вечное небо, как то, в которое он смотрел при Аустерлице, и вот тут-то на него и нисходит откровение. Уже во второй раз в жизни. Кажется, что он заново постигает тайны мироздания. «Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась во внешности, и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь».
В Отрадном Андрей знакомится с Наташей, весь облик которой его завораживает. В ней столько энергии, радости жизни, что ему невольно хочется и самому испытать нечто подобное. Теперь уже князь Андрей считает, что жизнь в 31 год не заканчивается, а только начинается. Болконский уезжает в Петербург. Там он встречается с новыми людьми, участвует в работе правительственных комиссий. Князь Андрей стремится принести пользу отечеству, но вся его работа оказывается праздной. Андрей возвращается к Наташе, но та увлеклась Анатолем Ку-рагиным и дала себя уговорить на побег ее из дома. Гордый князь Андрей не может простить ей этот поступок. Когда французские войска вторгаются в Россию, он снова уходит на войну.
Идет воевать и Пьер. Продав свое имение, он направляет деньги на формирование
полка. Ему тоже пришлось пройти через войну, как и Андрею. Пьер живет среди солдат, спит с ними бок о бок, так же, как и они, голодает. Там он знакомится с Платоном Каратаевым, который становится для него настоящим учителем. Пьер многое вынес и многое понял. Ему суждено было еще раз увидеться с князем Андреем, но эта встреча стала последней. Разговор между ними шел о войне. Оба понимали, что ожидающее русские войска сражение - решающее, в котором они должны победить любой ценой. Пьер со страхом смотрит на непохожего на самого себя, озлобленного, то и дело срывающегося на крик князя Андрея, который предлагает не брать пленных. Но в Бородино именно князь Андрей не делает ни одного выстрела, а Пьер помогает солдатам на батарее Раевского. Тяжело раненный, князь Андрей надеется обрести душевный покой через постижение своего внутреннего мира. И вновь в этом ему помогает Наташа. Уже не та, прежняя, а другая, но теперь она бесконечно дорога ему. Князь Андрей умирает, но перед смертью он обретает ту высшую истину, которую искал всю жизнь. Его продолжателем, как в физическом, так и в духовном смысле, станет его сын Николинька.
Пьеру еще предстояло изведать земное счастье. После того как умерла Элен, он счастливо женился на Наташе. На примере их брака Толстой показал модель семьи, к которой надо стремиться.
На протяжении всего того времени, которое отпущено им в романе, герои ищут ответы на важные жизненные вопросы, пытаются понять смысл человеческого существования на земле. Болконский считает, что жить надо для себя. Счастье для Пьера заключается в том, чтобы приносить пользу другим. Пьер считает несправедливостью, что есть зло для другого человека. Каждый герой нашел свое счастье и свое понимание жизни.
Закончить я бы хотела словами Толстого: «Живой человек тот, который идет вперед, туда, где освещено… впереди его двигающимся фонарем, и которой никогда не доходит до освещенного места, а освещенное место идет впереди него. И это жизнь. И другой нет». Человек должен постоянно искать себя, свое место в жизни.
Загрузка...
